Смутные годы - Валерий Игнатьевич Туринов

будет! Вон – со всех сторон идут ко мне!

– А кто идёт-то! Хм! – ехидно хмыкнул Бурба. – Зернщики да гулящие! Им бы только воровать и в зернь играть! Раньше на весь табор был один Тимошка! А сейчас в каждой палатке сидит по Тимошке!

– Будет, будет, – миролюбиво сказал Заруцкий. – Всё, завтра так и скажу Ляпунову и Трубецкому: если не получу место в начальстве, то уведу своих казаков отсюда!..

– А как же дело всей земли?

– Вся земля – да не моя! – отрезал Заруцкий, зло усмехнулся. – А у Прошки людей совсем ни крошки! – съязвил он насчёт Ляпунова. – А кричит больше всех!.. Земские сволочи! – процедил он сквозь зубы.

Бурба громко кашлянул.

– Ты что перхаешься-то! – косо глянул на него Заруцкий, зная, что тот всегда начинает вот так, когда его заносит, чтобы не услышали другие чего не надо.

– А здесь ты не прав, Иван, – начал Бурба. – С ним пришло семь тысяч земских, служилых. Тех же боярских детей. А они научены воевать…

– Да это ещё надо посмотреть! – вскинулся на защиту своих казаков Заруцкий.

– Ну, не хуже казаков-то, – сказал Бурба, стараясь держаться правды.

Он понимал, что здесь дело не в земских ратных, над которыми встал Ляпунов, подмяв под себя многих полковых воевод. А в самом Ляпунове. Того сильно недолюбливал Заруцкий, даже ненавидел. Но почему такая ненависть у него была именно к Ляпунову, в этом он, сколько ни размышлял, терялся… Ну не из-за того же, что было ещё под Кромами или измены Ляпунова делу Болотникова. Неплохо зная Заруцкого, он отметал это сразу же. Заруцкий сам был таким же: он мог легко изменить своему же слову и забыть об этом… Дело с ненавистью к Ляпунову было в чём-то ином… О том, что у Заруцкого, бессознательно, Ляпунов был крепко связан с той усатой татаркой, когда-то насильничавшей его, пленного мальчонку в Крыму, об этом Бурба не мог бы никогда догадаться, даже зная всю жизнь Заруцкого…

– Ладно, – сказал Заруцкий. – Пока он тоже в помощь нам, с царицей.

Он встал с лавки, прошёлся по шатру, нахмурив брови, что означало у него напряжённую работу мыслей. Это было необычно.

– Позови кашевара, – попросил он Бурбу. – Пусть притащит ещё что-нибудь поесть. Да ещё медовухи принесёт. Что насухо-то говорить! – потряс он пустой братиной.

Бурба выглянул из шатра и крикнул, чтобы кашевар принёс что-нибудь поесть Заруцкому.

А Заруцкий с чего-то повеселел. Присев рядом с ним на топчан, он обнял его за плечи, заглянул опять ставшими влажными своими красивыми глазами в его глаза, серьёзные и строгие, и, словно уловив там что-то потаённое, личное, затянул тихим голосом одну из песен Кузи, их убогого, их славного и глупого куренника.

– Ка-ак пойдём на Во-олгу-у! Во-олгу-у-матушку-у ре-еку-у! – наполнилась палатка тихими голосами двух атаманов, обнявшихся и покачивающихся из стороны в сторону.

В этот день у них с Бурбой получился вечер, каких уже давно не было: с воспоминаниями и намерениями поскорее бы закончить дело, в которое они ввязались вот уже без малого как пять лет будет тому.

– Махнуть бы на Дон, затем на Волгу! Пройтись на байдаках!

– Да, да! Грабануть купчишек. Просто так, для потехи!..

Захотелось им и посидеть вечером где-нибудь на берегу тихой протоки у костра на горячем песке, отдающем жар солнечного дня.

Вспомнили они почему-то и Шпыня…

– А как ты его тогда-то, а! – воскликнул Бурба, когда они осушили уже не одну братину вина.

Он вытер на глазах слёзы, появившиеся от умиления, оттого, что Заруцкий опять рядом с ним, изливает ему свои тайные думы, советуется, хотя уже стал первым боярином и начальным здесь, под Москвой. И это его войско, его власть признало всё Московское государство. А он хочет ещё что-то, раз таскает за собой Марину с её сыном. Вон сколько отрядил казаков на охрану её в Коломне-то.

– Да-а! – мечтательно протянул Заруцкий и с чего-то сразу же посерел, стал опять серьёзным и собранным.

Его так и не отпустили думы о схватке за всё войско здесь, под Москвой, за власть, за то, чтобы карать и миловать.

* * *

На следующий день после заутрени снова собрались все начальные люди, пришедшие со своими полками под Москву. Собрались они в усадьбе купца на посаде у Тверских ворот. У этих ворот стоял Ляпунов с земским ополчением. На дворе купца громоздилась хоромная изба со многими теремами и пристройками. Купец жил богато. Не всякий князь имел такое: огромные палаты, повсюду были комнаты; вон там клетушки, как видно, были для холопов…

Во дворе стояли охраной стрельцы и держали бердыши на плечах, сурово хмурясь, как было положено на посту.

Заруцкий вошёл в палату за Ляпуновым. Тот же, Ляпунов, никогда и никого не пропускал вперёд себя.

С чего-то, когда они поднимались вот только что по теремному крыльцу на второй ярус, Ляпунов, шедший чуть впереди него, остановился и обернулся к нему. Покровительственно, как это всегда делал, он обнял его за плечи, метнул взгляд назад, нет ли кого-нибудь поблизости, затем заговорил, тихо, но со страстью.

– Ты, Иван, заметь вот такое, – торопливо глотая слова, не заканчивая какой-то мысли, перескакивал он на очередную. – Ведь они были не лучше меня!.. Что Бориска Годунов! Или тот же Васька Шуйский!.. А на государстве-то сидели!.. Я уж не говорю о Гришке-то!..

Как видно, эти мысли уже давно не давали ему покоя.

Он вздохнул, снял руку с плеча Заруцкого.

– Вот ты и смекай, – промолвил он, неизвестно к кому обращаясь, но уж точно по голосу было ясно, что это не к нему, не к Заруцкому.

Вот так и поднялись они вместе на второй ярус. И он снова заспешил вперёд, торопливо суя руки кому-то в тёмном коридоре, куда они вступили, оставив позади себя Заруцкого, о котором тут же и забыл.

А Заруцкий, идя следом, глядел на него, сутуловатого и неопрятно одетого, на его затылок, прикрытый козырем кафтана. И у него, как всегда при виде Ляпунова, появлялась одна и та же мысль: то ли злиться на него, то ли удивляться на его необузданную энергию, с какой-то дикой страстью рвущуюся подняться над всеми…

Так они и вошли в палату: Ляпунов впереди, он за ним.

Там уже собрались все, кто привёл за собой сюда ополченцев.

Заруцкий быстро метнул взглядом по лицам тех, кого уже хорошо знал в лицо, не задерживаясь на Трубецком и Просовецком.

Андрюшка Просовецкий, атаман над казаками, был добродушным мужиком. Великий ростом, хорошо сложённый, в чём-то похожий на самого Заруцкого, он обычно улыбался во весь рот, как человек с открытой натурой.

Заруцкий прошёл следом за