Вице-президент Бэрр - Гор Видал

— Я встречал вас, сэр, вместе с мистером Ирвингом, — начал я.

— Помню. Вы Старожил, не так ли?

У меня вспыхнули уши, я чувствовал, как к ним прилила кровь.

— Да, сэр. Стараюсь…

— Мне Старожил нравится куда больше чепухи мистера Ирвинга. Вы голландец, но, слава богу, не пишете о нас так, будто мы скопище эльфов в деревянных башмаках и о деревянных башках.

Ферпланк пытается уговорить конгресс выплатить полковнику Бэрру хотя бы часть денег, которые он истратил на нужды Революции. Он полон оптимизма. Но может быть, его, как и всех, заражает оптимизмом полковник.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

27 августа 1835 года

Пишу дату…

Нет, начну еще раз. С самого начала.

Вчера утром Леггет пригласил меня в парк, где антиаболиционисты затевали митинг под председательством мэра. В последние дни по всей стране прокатилась волна бунтов — это все безумцы из Новой Англии и Нью-Йорка. Они требуют немедленного освобождения рабов и вызывают бешенство у белого большинства, которое поддерживает рабство и ненавидит чернокожих. Аболиционисты не успокоятся, пока не разрушат Соединенные Штаты. Я теперь антиаболиционист.

В общем, жуткое лето, холодное, ветреное, странное… убийственное для всех. И для меня.

Элен совсем изменилась. Да, после смерти нашего ребенка она сделалась холодная, вспыльчивая, странная. Но вчера она снова была, как прежде, любящая, нежная. Ну, а сам я стараюсь теперь поменьше работать, когда бываю дома, побольше разговаривать с ней, выходить с ней чуть не каждый вечер.

— Драка будет? — Элен нисколько не встревожилась, когда я рассказал ей о митинге.

— Надеюсь, обойдется. Там будет мэр.

— Тогда надену новую шляпку. — Величавое сооружение из крашеных перьев, плод творческих усилий некоей шляпницы.

Мы встретились с Леггетом в условленном месте: у кирпичных обломков недавно рухнувшей стены перед недостроенной гостиницей Астора.

Элен насмешливо посмотрела на Леггета.

— Ну, как насчет Луны? — Она показала на красноватый диск над недостроенным фасадом отеля. — Вы читали в «Сан» о том, кто ее населяет?

Леггет засмеялся.

— Чистейшее надувательство.

— Вы просто завидуете «Сан», — сказала Элен.

Она была права. Леггет завидовал. Все нью-йоркские редакторы завидуют грошовому листку, который заколачивает большие деньги, изо дня в день преподнося публике какую-нибудь сногсшибательную новинку. Сейчас «Сан» печатает серию статей о жизни на Луне, как ее увидел в телескоп английский астроном; абсолютная чепуха, а простачки клюнули.

Митинг в парке муниципалитета, конечно, оказался скучным. Ораторы один за другим осуждали аболиционистов, так как рабы — это собственность, а собственность священна. Весьма превозносили недавний приказ президента Джексона почтовым служащим — уничтожать всякую аболиционистскую литературу, какую они сочтут подстрекательской. Леггет отнесся с поразительной терпимостью к тому, что президент ограничивает свободу слова. Но все радикалы вроде Леггета легко отказываются от принципов, когда это им на руку, осуждая подобную легкость в других. Это во мне Старожил говорит. Становлюсь консервативным и нетерпимым.

Элен разочарована: митинг прошел без драки.

— Шляпа цела, конечно, но все же стычка не помешала бы. Ну, я пошла домой.

Я удивился. Она ведь хотела провести вечер с нами.

— Нет, нет. — Она говорила решительно. — А вы ступайте.

Мы подошли к воротам парка. Громадный лунный диск поднялся еще выше и по-прежнему отсвечивал красным… у лунных жителей война?

Я настоял на своем и проводил Элен до нашей улицы. Расстроился, что она (нет, надо быть предельно точным)… я обрадовался, что она идет домой (да-да, лишь себя мне клясть за глупость), что мы с Леггетом погуляем, как когда-то, в былые денечки.

Возле рынка Элен пожелала нам спокойной ночи. Она пошла к дому, и шляпка на ее голове колыхалась трогательно и нелепо. У двери она остановилась, помахала нам на прощанье. Скрылась в подъезде, а мы с Леггетом наняли экипаж и отправились в Воксхолл-гарденс.

Я выпил чересчур много пива и вернулся домой в полночь. Осторожно, стараясь не шуметь, зажег свечу; разделся в прихожей, пробрался в спальню и нырнул в пустую и холодную постель.

Элен оставила записку, она приколола ее, как медаль, на грудь манекена: «Я ухожу. Не ищи меня нигде. Завтра принесут молоко, я задолжала разносчику за две недели, заплати, я все забываю расплатиться и хочу сказать, что я прошу меня простить. Элен Джуэт».

Я гляжу на записку и думаю только о том, к чему относится это «прошу простить». За что? Что уходит? Или что забыла расплатиться за молоко?

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Мадам Таунсенд была откровенна.

— Да, Элен здесь. И не хочет вас видеть.

Комната, нет, молельня мадам Таунсенд, уставлена вазами с осенними листьями. Несмотря на волнение, я подивился, уж не рассталась ли она с Буддой (золотой идол исчез) и не обратилась ли к Пану или другому земному духу.

— Мне бы хоть поговорить с ней, сказать, что…

— Мистер Скайлер, ваше поведение неэтично. — Словно зубилом по мрамору, высекалась моя эпитафия, мой приговор. — Вы явились сюда, как мне казалось, с добрыми намерениями, я доверчиво ввела вас в нашу семью — так мы себя называем на Томас-стрит, — да, в семью. Вы вошли ко мне в доверие, я впустила вас в эту комнату, и мы столько раз вдохновенно беседовали. И вот нате вам…

Мадам Таунсенд решительно привернула фитиль лампы: на меня — ни лишней капли масла.

— Вы крадете у меня простую девушку, счастливую девушку, счастливую, несмотря на обычные неурядицы семейной жизни. Я сразу же рассчитала вороватую негритянку, против которой возражала Элен, ведь это из-за нее, и только из-за нее — если вы в состоянии примириться с правдой, — она ушла к вам из моей обители. Теперь у меня почтенная ирландка, и она очень внимательна к Элен, носит ей по десять раз на дню горячую воду, будто Элен проходит курс лечения в гостинице на курорте Саратога-Спрингс. Забудьте ее, мистер Скайлер. Вы ничего не можете ей предложить.

— Я хочу на ней жениться.

Мадам Таунсенд потянулась к Библии и прижала ее к животу, словно загораживаясь от злого духа.

— Я повторяю, сэр, вы ведете себя неэтично. Кое-что еще допустимо. Кое-что — нет. Элен это понимает. Вы — нет.

— Это вы не понимаете. Нам было хорошо.

— Вряд ли. Ведь она приходила ко мне…

— До вчерашнего вечера?

— Она приходила не реже раза в неделю. — Торжество, написанное на лице мадам Таунсенд, вдруг открыло мне, что такое жажда убить, сжать шею пальцами, пока жизнь не покинет тело. — О, она держала эти встречи в тайне от вас. Она ужасалась при мысли, что вы узнаете.

— Элен приходила сюда?

— Я принимаю не в муниципалитете.

— Она приходила сюда и встречалась с мужчинами?

Холодное лицо мадам Таунсенд стало ледяным.

— Вам не пристало задавать мне такой вопрос, а мне — отвечать. Но скажу: она приходила сюда выплакаться, рассказать, как она несчастлива с вами, как неестественно живет.

— Я вам не верю! — Хотя в такие минуты начинаешь верить в самое худшее. — Она хотела стать матерью, моей женой…

— Но не стала ни тем, ни другим. Думаю, вам лучше уйти, мистер Скайлер.

— Но ведь не собирается она кончить жизнь шлюхой?

Мадам Таунсенд позвонила в обеденный колокольчик, висевший возле ее кресла.

— Вы невежливы, сэр. Миссис О’Мэлли вас проводит.

Мне хотелось перебить все, что было в комнате.

— Я сообщу в полицию…

— Что вы сообщите? Что девушка, с которой вы сожительствовали во грехе, которая забеременела от вас, вернулась ко мне и счастлива? Они посмеются над вами, как посмеялась бы я, если бы еще умела смеяться. Но, увы, я умею лишь горевать о вселенском грехе.

Из главной залы появилась миссис О’Мэлли.

— В какую комнату проводить, мэ-эм?

— Проводить в парадную дверь, миссис О’Мэлли, и, если у него еще остался здравый смысл, он пойдет в церковь.

— Вот до чего дошло? — Миссис О’Мэлли глянула на меня, как на прокаженного.

Я вышел на Томас-стрит и ни разу не оглянулся, боясь увидеть в окне смеющуюся надо мной Элен. Нет, она не смеется над такими вещами, но и не плачет. Просто досадует.

Подобно Пигмалиону, я больше года создавал мою Элен Джуэт, а теперь она возвращается к прежней Элен Джуэт. Но может быть, вся она — создание мадам Таунсенд, данное мне взаймы, даваемое взаймы каждому, кто заплатит по счету?

Примет ли меня Элен, если я заплачу? Мысль такая отвратительная, что больше я ни о чем думать не могу. Но почему же она была со мной несчастлива?