Вице-президент Бэрр - Гор Видал

Вдруг полковник широко открыл глаза в странной тревоге.

— А знаешь, Чарли, Париж мне показался точной копией Олбани накануне Революции. Те же грязные улицы и вдоль них сточные канавы. И каждый извозчик мог обдать грязью пешехода, чтоб потешить свое черное французское сердце. Но вот Олбани стал другим, а Париж все не желает покаяться в грехах.

Вошел слуга с газетами. Видя, что полковник в изнеможении, он укоризненно посмотрел на меня.

— Губернатору надо поспать, — сказал он (неизменно величает полковника «губернатором», привычка, засевшая у него от службы у губернатора Клинтона).

— Да, да, губернатор не в себе. — Полковник посмотрел на меня с улыбкой. — И сам себя не узнает. Боже, помоги губернатору, больше-то никто не выручит.

Я ушел от полковника, напичканный рассказами о судебном процессе.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Сегодня первое июня 1835 года. Надо сразу записать, а то потом не получится.

Начну снова.

Неделю назад съезд демократов в Балтиморе выдвинул Мартина Ван Бюрена и «Текумсе» Джонсона кандидатами на пост президента и вице-президента. Ван Бюрен сказал, что не стремился к этой чести. Большинство делегаций штатов заявили, что не стремились к бесчестью — выдвигать в вице-президенты любовника двух черных женщин, но им пришлось принять кандидатуру Джонсона.

Нет. Попробую еще раз.

Сегодня, часа в четыре дня, нам с Элен нанес визит профессор френологии Джордж Орсон Фуллер. Несколько месяцев назад я писал о нем в «Ивнинг пост». Он рассчитывает, что я напишу серию статей о науке френологии, на то же рассчитываем и мы с Леггетом, который не только снова на ногах, но и заправляет газетой, пока мистер Брайант в Европе.

Профессор Фуллер. Он маленького роста, с крошечными обезьяньими лапками, в черном шарфе, почти закрывающем рот. Он лыс, и каждая шишка на необыкновенном черепе сияет, как на гипсовой модели, которую он таскает с собой в коробке из-под женской шляпы.

— Весьма польщен, миссис Скайлер. Весьма польщен. — Профессор поклонился Элен, которая расчищала на рабочем столике место для гипсовой головы в натуральную величину, испещренной многочисленными линиями, как карта германских княжеств.

— Всюду беспорядок, — извинилась Элен, пристально рассматривая голову. — Может, чаю хотите или сладкой воды?

— Воды. Я не притрагиваюсь к возбуждающим напиткам. — Профессор потеребил место возле левого уха, откуда начинались бакенбарды. — Это шишка Пищеварения. — Элен смотрела на него недоуменно. — Когда она слишком развита, она свидетельствует об обжорстве и пристрастии к крепким напиткам, — объяснил он. — Как видите, у меня она не развита. А вы, — он подмигнул мне, — вы любите поесть.

— Любит, — подтвердила Элен. — Скоро растолстеет, если будет так есть.

Пока Элен готовилась, кого кормить, кого морить голодом, соответственно пищеварительным шишкам, профессор сказал мне, сколько радости доставили ему «Заметки старожила» о новой науке френологии.

— Хотя это не так ново, как принято думать. Наш основоположник, строго говоря, профессор Прохазка из Вены; его работа тысяча семьсот восемьдесят четвертого года о нервной системе связала то, что внутри черепа — мозг, — с тем, что снаружи — с конфигурацией головы.

Элен принесла профессору воды, разглядывая его, как музейный экспонат. Недавно она просила меня пригласить кого-нибудь («Если ты не стесняешься меня. Мне скучно, хоть я и не одна, там целый день кто-то шевелится». — И она любовно погладила живот).

— А теперь, мистер Скайлер, я приготовил для вас кое-что, полагаю, необычайное, с точки зрения и Старожила, и «Ивнинг пост». — Он вытащил из кармана многократно сложенный лист бумаги, тщательно его расправил. Оказалось, это рисунок головы; такая же как модель, только испещрена цифрами, а под ними прочерчены линии. — Френологическое исследование головы Мартина Ван Бюрена, которое удалось заполучить моему коллеге в Вашингтоне.

Сердце у меня упало. Когда уж я отделаюсь от мистера Ван Бюрена?

— Полагаю, «Ивнинг пост» будет в восторге — при условии, что схема аутентична.

— Очень большая голова, — сказала Элен.

— Выдающаяся голова. — Профессор любит свою работу; да и меня впечатляет обстоятельность новой науки, и я, кажется, склонен в нее поверить. Профессор довольно пространно рассуждал о голове вице-президента и его характере. Необычайно развиты Скрытность (задняя часть височного шва) и Самомнение. А также Осторожность (сильно выдающаяся теменная возвышенность) и Твердость (выпирающий стреловидный шов от темени до передней части макушки).

Хотя я еще подробно не изучил схему, которую мне оставил профессор Фуллер, я совершенно убежден, что Старожил обрадуется — хоть и не преминет побрюзжать насчет легковерия нашего времени.

Я допрашивал профессора со всей возможной тщательностью. Приводил возражения против его науки.

— Известно, например, что шишка Остроумия у драматурга Шеридана была очень слабо развита. А он считался самым остроумным писателем своего времени.

— Но ведь он не был остроумным! О, какой выдающийся критик литературы да и людей — наша наука! — Профессор изощряется в тонкостях и парадоксах. — Видите ли, остроумие Шеридана не было истинным остроумием, и френология подтвердила то, чего не мог знать ни один литературный критик: самыми выдающимися шишками Шеридана были Память и Сравнение. А они в сильном сочетании создают видимость остроумия (судите сами: Шеридан запоминает умные вещи, кем-то сказанные, а затем сравнивает их с идеалом в искусстве), однако видимость остроумия не есть еще остроумие, и это всецело подтверждается его сочинениями.

— А как у меня насчет остроумия? — Элен улыбнулась мне, наклонилась вперед.

— Оно у вас невелико, скажу вам с облегчением. Остроумие не приличествует слабому полу. Вы не возражаете, если я посмотрю? — Обезьянья лапка легко коснулась головы Элен в разных местах; профессор жужжал как пчела.

— Очень хорошо, — сказал он наконец. — У вас отменно развито Чадолюбие. — Он постучал пальцем по затылку модели. — Вот здесь. На затылочной кости. Видите? — Элен была смущена. — Любовь к детям. Сильно развита у большинства женщин и обезьян, поскольку и у женщин и у обезьян любовь к детям гораздо сильнее, чем у мужчин.

— Прекрасно! — Элен пощупала затылок. Затем, к моему изумлению, сказала: — Ой, мне надо чего-нибудь покрепче, силы поддержать. — И перед носом профессора налила себе стаканчик голландского джина.

Профессор нервно засмеялся.

— Вам, кажется, недостает Избирательности…

— Наверно. Ну, я пойду. Извините. — Элен вышла в спальню и прикрыла за собой дверь.

— У вас, мистер Скайлер, отличная Творческая шишка, как и у меня.

Профессор прикоснулся к своей голове где-то на полпути между бровью и виском.

— Видите ли, значение этой шишки открыл профессор Гэлл из Антверпена при самых любопытных обстоятельствах. Однажды он вошел со своей супругой в главную галантерейную лавку Антверпена и заметил, что голова у хозяйки необычайно развита в этом месте. Поскольку во всех прочих отношениях ее голова ничем не отличалась, он логически отнес эту шишку на счет выдающегося таланта в искусстве изготовления шляп. Однако для науки одного образца недостаточно. Требовалось подтверждение. И вот прошло много лет, и во время путешествия по Италии профессору Гэллу разрешили исследовать то, что считали черепом живописца Рафаэля, и — подумать только! — он видит ту же самую шишку.

По звукам из соседней комнаты я понял, что Элен плохо. Такое случалось нередко, я не встревожился и внимал профессору, который не слышал ничего, кроме собственного голоса.

— И вот я хочу открыть вам мой план. — Профессор деликатными движениями потер носовым платком блестящий череп, поглаживая, возбуждая шишку Интеллекта.

— Еще на заре истории человек мечтал уподобиться богам…

Я боялся, что мне предстоит выслушать целую лекцию; так оно и вышло, и вскоре Старожил поведает ее читателям «Ивнинг пост».

— Итак, мистер Скайлер, теперь у нас есть возможность превратиться в богов. Мы хотим, чтобы родился новый Шекспир? Да? Хотим? Хорошо! Тогда давайте мне здорового младенца мужского пола, и я снабжу его вот этим!

Профессор Фуллер извлек из шляпной коробки перепутанную связку кожаных ремешков и деревянных пластинок.

— Я прикреплю патентованный механизм к мягкому, еще не сформировавшемуся черепу, нежно, очень нежно, и по мере роста ребенка станут расти шишка Идеала и шишка Творчества, послушно отзываясь на нежное, но непрестанное давление пластинок. Когда голова совсем вырастет, у ее владельца будут таланты Шекспира, без присущей Эйвонскому барду безнравственности.