Заповедное изведанное - Дмитрий Владимирович Чёрный

«Нашем Собутыльнике».

стало ясно, кто рулит журналом: Чеширский поп не ведал только поэзией (ибо тут имел пристрастия, неприятные Куняеву-старшему: Мандельштама), а судьбу остального решал единолично. поскольку он же ездил на поклон к губернаторам «красного пояса» и прочим желающим прозвучать в солидной «толстушке» – содержание на предмет конъюнктуры решалось Чеширским попом. при этом (что станет известно позднее и скандальнее) из Литфонда его шеф получал ежемесячно более ста тысяч рублей – а зарплаты у девушек из техотдела (верстальщиц) и у Лёхи, перелопачивавшего всю Авгиеву корреспонденцию, были ничтожными. при этом Куняев имел личного шофёра – правда, на скромной «шестёрке». как-то мы наблюдали «вынос»: пьяненький главный с двумя своими замами, ведомый под ручки шофёром, услышал на лестнице мои слова о белокурой музе, имеющей славянскую внешность (и ожидающей публикации!) и тотчас пожаловался «Даже я не имею тут славянской внешности, но не по внешности стихи»…

то ли от безденежья, то ли за широкими перспективами, сбежал из отдела прозы Воронцов – прямиком в Литгазету, где получил полтинник-оклад от благоволившего его прозе Полякова. бросил Воронцов отдел прозы на тихого Шишкина и его подручного евнуха… правда, и в Литгазете Воронцов продержался недолго: по саркастическому сообщению Историка, завернул свою воблу в интервью Проханова, которое срочно потребовалось Полякову и был изгнан тотчас за пьянство.

летом Лёха уговорил поехать в своё Храпуново – говорящее название станции по Курскому направлению потребовало около часа пути. второй раз ехали весело: втроём с Репниковым. они – с банками, я с бутылкой пива, в полупустом и тёмном на старте вагоне, читая чьи-то беляцкие воспоминания о Ленине, принятом за Кшесинскую в её особняке… мы выезжали из индустриально-бомжовых кварталов как раз к «Серпу и Молоту» – месту наших разовых зимних утех с блОндушкой. по прибытии в Храпуново в первый раз, вдвоём – прогулялись до трогательного русского поля, продрогли и принялись за водку «Старая Москва».

одноэтажный финский домик, унаследованный от деда-чекиста внутри был затхл и влажен. семья тут летом не жила, оформление стен сохранилось с дедовский времён и наволгло. именно эта предметная влага перекинулась на наши суставы и нам пришлось под жирную закуску пить долго, практически до беспамятства. за это время мы поймали несколько просветлений – Лёха спаивал меня с отеческой нежностью, которую Репников, будь он рядом в первый раз, мог бы принять за голубизну… музыка из любимых кинофильмов с кассеты Sony EF-90, бутерброды с копчёной колбасой промерзшие в только что запущенном холодильнике, Липтон-чай, утепливший водочные слои в наших нутробах… сквозь алкогольную рябь наши восьмидесятые виделись ярче и честнее, а едкие фотопейзажи с берёзками на фоне ультрамарина казались не дедовым моветоном, а патриотизмом, советским… мощь индустрий, домов культуры, династии НКВД, Электроник, Олимпиада, наши белокаменные школы, перестройка, влюблённости, Минск, куда обязательно надо поехать хлебнуть советского воздуха – всё казалось близко и реально, за дачным окошком в некошеной траве и запущенных яблонях. обильно отлив за вишнёвым углом домика на кучи гравия и песка, мы доковыляли до пружинных кроватей, стоящих через тумбочку, как в деревне – дед ведь и был из деревни, классический рукастый чекист без тёмного прошлого…

Историк всё никак не мог остановить свой педагогический процесс, пользуясь моей пьяной доверчивостью и полусонной отстающей речью. всё нависал аки страстный любовник и цедил свои истины, а я, обретши горизонталь, проваливался в яму подпружиненного влажной постелью сна. сердце билось протестно, часто, горячо – но алкосон оказался сильнее.

проснулся я даже не от побеждаемой спиртоиспарениями моей кожи влажности простыней, отступавшей не слишком быстро, – а от мучений Лёхи. во сне, а точнее вместо сна – он мучительно, азартно стонал и ступенчато откашливался. когда стонал – ещё спал, а вот когда начинал выдавливание из лёгких смолистых накоплений – просыпался. да так выкашливался, что это казалось астмой… а в стонах же раскрывалось всё то, что он днём прятал под замками своих комплексов. что исповедально не выстонал оргазмами на алтаре женском, телесно-белом. телу и мозгу Историка было что рассказать ночной тишине, чем заполнить её – невысказанного, живого, а не архивного таилось много. и водка, видно, приоткрыла эту дверцу… задавившее и без того прищемлённую научным долгом сексуальность «Оно» ночью отступало – и всё существо его стонало.

12

поняв, что сам Историк привычен к таким мучениям, я спокойно доспал до утра. просыпаясь, медленно, как всегда после пьянок, с благодарным миру удивлением – я первым делом спросил, что так мучило Лёхины лёгкие.

– Это мокрОта, мокрота отходит…

«будет мокро-то» – вспомнил я из «Интервенции». это ж как надо днём засорить свои лёгкие, чтобы ночью наставала такая расплата? мы проковыляли к столу и принялись насыщать крепким сладким чаем обезвоженные водкой организмы. вот теперь-то бутерброды с копчёной колбасой послужили не закуской, а самым настоящим питанием, и растапливающее колбасный жир воздействие чая – ощущалось как благодать. Лёхе, конечно же, потребовалась первая утренняя сигарета, а мне потребовался свежий воздух – и мы вышли на крыльцо, я не расставался с чашкою густейшего «Липтона» (в отделке крыльца использовалась боковина младенческой кроватки Историка – всё-то наше поколение крохоборов и скопидомов сохраняет и ищет рационального использования!).

в компании Репникова, по втором приезде, утро выглядело ещё живописнее. мы вышли на выкошенную гастарбайтерами полянку с другой стороны дома, расселись вокруг табуретки-стола, и неторопливо вкушали под яблонями не только чай, но и опохмельное пиво «Ячменный колос»… утро Постэпохи, времён стабилизации: здесь же читал я в сумеркахстёбную поэму об ОМОНе двоим историкам, здесь же чуть позже, днём мы плавно перешли от пива к винам. победоносная войнушка в Южной Осетии, укрепившая и торговую дружбу с Абхазией косвенно – изменили ассортимент дачных и городских застолий к лучшему. накупив вскладчину на станции абхазских вин, мы совещались – причём, роль наливайченки взял на себя архивариус Репников:

– Ну, лыхнём или радеднём?

все варианты были интересны, и мы читали этикеточные воспевания вин – свадебных и прочих. между тем, шашлык, ради которого мы сюда и прибыли, уже готовили рядышком Лёхины гастарбайтеры. «мои эфиопы», как он прозвал их из классики. надо сказать, что за год эфиопы многое изменили на чекистском участке к лучшему: помимо аккуратно выкошенных газонов и вишнёво выкрашенного забора, сарай предстал в небывало упорядоченном виде. я заглядывал в него в первый, дорепниковский визит – это был мрачный хаос, пахнущий велосипедным нашим отрочеством, в котором скелеты былой техники переплелись и проржавели. пахло разложением резины, старой изоляционной лентой, железом, плесенью и машинным маслом. средь