Обещания богов - Жан-Кристоф Гранже

заметил в этом хаосе — плачущие дети, поющие женщины, могильщики, которые били цыган лопатами, чтобы заставить заткнуться, — одну деталь, отличающуюся особой жестокостью. Среди гниющих тел несколько живых были накрепко привязаны к трупам. Бивен слышал об этой пытке, которую применяли в концлагерях, — эсэсовцам она казалась хорошей шуткой.

При виде голых людей, скованных с мертвецами и самих ставших падалью, заразившись разложением, он почувствовал, как внутри поднимается недобрая волна. Сколько же смрадных придумок, ненужной жестокости, это просто уму непостижимо…

Он отбросил лопату и достал свой нож, прекрасный нацистский кинжал, хранимый в память о былой славе. В несколько шагов оказался рядом с грудой трупов и разрезал путы маленького, совершенно черного человечка, состоящего из одних мускулов, обтянутых шелковистой кожей, потом освободил высокого стонущего здоровяка и последним — того, кто выглядел скорее мертвым, чем живым.

В воцарившемся волнении из хора выскочил мальчуган и бросился к высокому парню. Необязательно было говорить на языке Zigeuner, чтобы догадаться, что встретились отец и сын.

В этот момент появился один из Totengräber, уже занося свой заступ и готовясь разнести череп ребенка. Бивен схватил его за ворот и приставил лезвие к горлу. Изумленный эсэсовец уронил орудие в грязь.

— Убирайся. Иди копай свою дыру и забудь про них, иначе, клянусь, я тебя самого здесь зарою.

Тот подобрал свою лопату и испарился.

Кохмидер, издалека наблюдавший за сценой, заорал:

— Полегче, Бивен! Не ты теперь командуешь.

Франц поднял штаны и рубашку, валявшиеся среди прочего барахла на траве, и сунул их стоящему рядом человечку, казалось вырезанному из черного дерева. Одеваясь, цыган принялся болтать на совершенно нечленораздельном жаргоне, из которого Бивен понимал только какие-то обрывки:

— Кореш, не забуду чё ты тут для меня сделал… братан, эти суки, друган, эта срань грю кореш… они однажды заплатят за все свои подлянки…

Он сплюнул на землю, недалеко от сапог Бивена.

— Извини, «кореш», я совершенно не понимаю, что ты говоришь.

— Не важно, братан, грю ж, друган, я тебе отплачу.

Бивен не очень представлял, как этот огрызок с физиономией бродяги, в жеваных штанах, спадающих на босые ноги, на полдороге в какой-нибудь концлагерь, сможет однажды отплатить ему хоть малейшей услугой. Однако он улыбнулся, и мужчина ответил ему улыбкой — золотые зубы блеснули в окружении фиолетовых десен.

Бивен смутно почувствовал, что цыган сказал правду: он вернет долг.

108

Кампенская часовня рядом с Александерплац была скромным зданием из черного известняка. Желания немедленно обратиться в истинную веру она не будила, но дышала мирным, скромным очарованием, что служило контрастом окружающему ее оглушительному грохоту.

Симон, ничего по сути не объяснив, предложил Минне сходить на шестичасовую службу. Минна позволила себя убедить.

После визита к Сильвии Мютель в «Бабельсберг» они проявили незаурядную настойчивость, уговорив устроить им просмотр «Космического призрака» в одном из залов, где обычно прокручивают рабочие пробники фильмов.

Симон связывал большие надежды с этим просмотром, — без сомнения, он рассчитывал обнаружить там некий ключ, послание или же просто след, который позволит лучше понять одержимость убийцы. В результате они ознакомились с самой банальной научно-фантастической лентой. Скучный сценарий, актеры без всякой харизмы, декорации из папье-маше… Даже Призрак казался безобидным. Вид этого монстра, проникающего на корабль под драматическую музыку в ореоле многозначительных теней, вызывал скорее смех.

Они решили провести оставшийся час в маленьком кафе с матовыми окнами неподалеку от Кампенской часовни. В очередной раз перетасовали всю историю, рассмотрели каждую деталь, перебрали все гипотезы — и не продвинулись ни на йоту.

Пора было отправляться на это почти тайное богослужение, которое обещало пролить новый свет на Адлонских Дам — по крайней мере, так намекнул ей Симон, сам прислушавшийся к одной из них, некоей Магде Заморски.

В часовне Минне стало не по себе. Она не привыкла к таким скромным культовым местам. Ее родители, даже когда им в голову приходила фантазия выставить себя смиренными протестантскими грешниками, выбирали крупнейшие памятники столицы: берлинский кафедральный храм — чудовищное сооружение с тремя куполами на Музейном острове, Французский собор на Фридрихштрассе или же церковь Памяти императора Вильгельма у въезда на Ку’дам… Все тяжелое, массивное, немецкое. Помпезные здания, вполне соответствующие противоречивой вере фон Хасселей, сочетавшей простоту и чванство, сдержанность и бьющую в глаза роскошь.

Заняты были только первые ряды, а алтарь в центре хора сиял, как рождественский вертеп. Симон и Минна проскользнули направо и пошли вдоль рядов молитвенных скамеек, пока не нашли местечко за каменной колонной.

Минну озадачивали настенные фрески — у протестантов не очень принято отвлекаться на суетные изображения библейских сцен. А тут ангелы воспаряли к затянутому облаками своду, святые закрывали глаза и молитвенно складывали руки, Христос нес свой крест, полустертый множеством лет и взглядов.

Она вытянула шею, заметив священника, совершавшего богослужение, и с трудом поверила своим глазам, увидев то, что перед ней открылось. Над дарохранительницей был натянут флаг со свастикой, а руны Черного ордена разрывали глубину апсиды, словно двойная трещина, позволяющая фюреру следить за каждым лично. Разумеется, наличествовал и орел рейха: его когти впивались в дерево алтаря. Не хватало только кинжалов и факелов, чтобы почувствовать себя на одной из обожаемых нацистами языческих церемоний.

Все или почти все мужчины были в форме. Зеленой, черной, серой. Минна уже давно оставила попытки их различать. Женщины явились из мира элегантности. Она никогда не видела Адлонских Дам, но была уверена, что большая часть здесь присутствующих — члены клуба. Самые красивые женщины Берлина… Они были здесь, с низко склоненными головами и смеженными веками, сосредоточенные и молчаливые. Но какому Богу они молились?

— Ты их знаешь? — тихо спросила Минна у Симона.

Тот кивком подтвердил. Как и она, он был явно поражен этой вечерней, походившей на черную мессу.

— Братья и сестры…

Священник вел службу как ни в чем не бывало, словно это святотатственное окружение представлялось ему вполне естественным. В его речи тоже чередовались цитаты из Библии и изречения Гитлера. У Минны в голове мелькнуло слово «синкретизм», но здесь речь шла не о соединении двух культов, а скорее о слиянии религии и политических установок, что в результате порождало любопытную смесь.

Минна не могла оторвать глаз от женщин — на фоне свечей и креста они, казалось, пребывали в экстазе. Безоглядная вера чуть ли не наделяла их свечением вокруг головы. Это был уже не фанатизм, а экзальтация посвященных, озарение одержимых.

Пришло время проповеди, и священник мягким спокойным голосом начал описывать вторжение в Польшу с точки зрения христианских ценностей, и в