Обещания богов - Жан-Кристоф Гранже

Лени и Грета тоже принадлежали к этим фанатичкам. Почему бы им не подарить ребенка Гитлеру?

— Допустим. Какая связь с их убийством?

— Не знаю, но следует поближе познакомиться с «Лебенсборн».

— Ноль шансов туда проникнуть. Это настоящие бункеры.

— У меня есть план.

Бивен присвистнул. Симон вздохнул. Похоже, их совершенно не привлекала перспектива втравиться в очередную авантюру в духе фон Хассель.

— Вы не беспокойтесь, — заверила Минна, заметив их замкнувшиеся лица, — я сама разберусь.

— Это как?

— Пойду по следам Адлонских Дам. Попрошу, чтобы меня оплодотворили в одной из их клиник.

Бивен, катающий свой бокал с коньяком в ладонях, не смог скрыть удивления:

— А что потом?

— У меня будет доступ к их картотеке, чтобы проверить эту гипотезу и узнать, обращались ли Дамы в «Лебенсборн» и кто отцы зародышей.

— Какая связь с убийствами?

— Возможно, речь идет об одном и том же… производителе. И об одном и том же убийце…

Симон хлопнул в ладоши, словно аплодируя несусветному абсурду:

— Час от часу не легче! А с какой стати производителю стать убийцей?

— Это еще одна из моих гипотез.

— А почему не врач? Или медсестра? Или, на худой конец, консьерж?

— В любом случае, оказавшись на месте, я смогу узнать имена, определить, кто за этим стоит. Я…

— Кандидатки в «Лебенсборн» проходят жесточайший отбор, — прервал ее Бивен.

— Ну и что?

— Не хочу тебя обидеть, Минна, но у тебя ноль шансов, что тебя примут.

— Почему?

— Им нужны прежде всего блондинки атлетического сложения. Согласись, совсем не твой профиль.

— Ты забыл про главное — мою кровь. Пусть я невысокого роста и темноволосая, я фон Хассель. У меня самая чистая родословная во всем Берлине. Наша семья восходит как минимум к двенадцатому веку, и мы принадлежим к одному из самых благородных родов. Тысячелетний рейх не может отказать такой кандидатуре.

Пришел черед Симона улыбнуться:

— Поговорим о твоей крови. — Он протянул руку над столом и вынул бокал из ее пальцев. — Если ты действительно хочешь попробовать провернуть этот трюк, то придется тебе придерживаться сухого закона. В твоих венах полно алкоголя. Ты не пройдешь и первичного обследования.

Минна сглотнула — слюны не было ни капли.

— Ты на это способна? — спросил Симон.

— Без проблем.

110

Симон решил вернуться домой пешком по берегу Ландверканала, а потом вдоль Шпрее до Потсдамской площади — пять километров быстрого шага пойдут ему на пользу.

Итак, малышка фон Хассель снова отхватила самый жирный кус. Ее планам проникновения в «Лебенсборн» дана зеленая улица. Еще один способ покрасоваться. И ни малейшего интереса к маске и фильму «Космический призрак»… Однако именно в этом направлении они рано или поздно найдут убийцу! Психически неуравновешенный человек — актер, режиссер, техник, кто угодно со съемочной площадки — помешался на этой маске. Восемь лет спустя, когда стремление к убийству стало непреодолимым, он связался с Рут Сенестье и заказал себе еще одну…

Проходя мимо Шелл-хауса, огромного, недавно построенного здания, чей фасад воспроизводил движение волны, Симон принял решение. В очередной раз он продолжит расследование в одиночку — посетит съемочные площадки в «Бабельсберге», найдет другие афиши, отыщет имена членов съемочной группы «Космического призрака»…

Он все еще составлял в уме список предстоящих действий, когда уже добрался до своей улицы. Тротуар перед его домом стал ареной необычного оживления — и в то же время привычного для Берлина 1939 года.

Изгоняли евреев.

Из окон выкидывали мебель, стекла разлетались, ковры парили… Люди в форме, а также в штатском наблюдали за происходящим, стоя в характерной позе надсмотрщика: ноги расставлены, руки заложены за спину — следили, чтобы выселение проходило по всем правилам искусства.

Еще несколько шагов — и он осознал, что речь идет о его собственной квартире. Моргнув, он узнал среди осколков на асфальте консоль работы Марселя Бройера[152], совершенно такую же модель, что украшала его спальню, потом низкий столик с полочкой, знакомый светильник… Его собственная мебель!

Он бросился бежать, нащупывая в пиджаке документы.

— Эй, прохода нет.

Перед ним стоял гестаповец в штатском.

— Я живу в этом доме, — залепетал Симон. Он шарил по карманам, но никак не мог найти бумаги. — Вы громите мою квартиру! Это какая-то ошибка!

Нацист — ворот поднят, на голове мягкая шляпа — расплылся в улыбке:

— Так всегда говорят.

Наконец Симон вытащил свое удостоверение личности. С ухмылкой полицейский пропустил его. В момент, когда он входил в подъезд, ему пришлось увернуться от падающей на голову картины Пауля Клее.

Он взлетел по лестнице и увидел, как его свернутый ковер с узорами под Кандинского летит через перила, чтобы приземлиться внизу.

На входе в квартиру солдаты и полицейские развлекались вовсю. Они обдирали обои, разбивали стулья, резали картины. Это зрелище мгновенно привело его в чувство. Он представил собственный череп под сапогами этих животных.

Симон зашел в свою разгромленную квартиру и как можно вежливее обратился к одному из штатских. Предъявил свои документы, напомнил, что у него много друзей в НСДАП и…

Вместо ответа тот полез в карман, достал оттуда листок и сунул ему в руки:

— Тебя экспроприировали, козел. Оставь этот документ на память.

Симон яростным жестом отбросил бумагу и рухнул. Он приземлился задом на пол и облокотился спиной о стену. Его начала бить крупная дрожь, и он никак не мог ее унять. После мебели и ковров в окно полетит он сам.

Мужчина — от него несло чесноком, кожей, кровью — наклонился и заговорил ему на ухо:

— Нас достали всякие мелкие рвачи типа тебя. Это война, приятель, и больше нет места для таких жиголо, как ты. Bastard![153]

Симон в долю секунды весь покрылся потом. В приотворенную дверь он увидел полный хаос в своем кабинете, перевернутый письменный стол, раскиданные папки — белые листы летали, как птичьи перья.

Вскоре между тяжелыми башмаками и кожаными плащами он различил нечто худшее: незваные гости взломали дверь его подсобки и теперь уничтожали его диски — столько лет усилий, исследований, пренебрежения врачебной тайной… Граммофон был разбит вдребезги. Его раструб сплющили, и он валялся на паркете смешным треугольником.

Симон разрыдался.

Никто не обратил на него внимания. Разрушение, если относиться к делу ответственно, — захватывающее занятие. Он вытер глаза и дополз на четвереньках до порога спальни: эти сволочи разбили облицовку шкафов, изрезали его бесценную ширму, но по непонятным причинам пощадили предмет, назначение которого наверняка было им неизвестно: его «машину для чтения снов», стоящую у изголовья кровати.

Одним прыжком он оказался