Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин

факультете Московского университета. Защитил кандидатскую диссертацию в 1955-м, выпустил книгу «Радость, мастером кованная: Очерки творчества В. В. Маяковского» (М.: Сов. писатель, 1964). Был очень, — как рассказывают, — любим своими студентами, аспирантами, молодыми коллегами и очень любил их тоже.

Настолько, что, когда был назначен суд над отщепенцем А. Синявским, Д. вызвался выступить свидетелем его защиты. И 12 февраля 1966 года произнес на судебном заседании речь, где, в частности, сказал:

Деловые и профессиональные качества Синявского — блестящие… Два года он читал лекции в МГУ, пользовался большой популярностью. Вначале первые лекции я просматривал, потом понял, что это уже не нужно. Я почувствовал, что пришел лектор сильнее меня. У меня было такое ощущение… ну вот в сказке есть такая ситуация: курица вывела на берег своих цыплят, и вот один из них, на вид нескладный, бросился в воду и поплыл, как утенок. Но, как помните, гадкий утенок потом развернулся в лебедя…

Председательствующий Л. Смирнов попытался оборвать его: «Хорош лебедь! Скорее гусь! (Смех в зале.)». Но Д. шутку не принял: «Конечно, можно острить по этому поводу, но я говорю о своем впечатлении о качествах Синявского. Это человек, ищущий истину, искренний и честный в своих исканиях»[1016].

Суд, понятное дело, вынес частное определение, потребовав применить к несговорчивому свидетелю «административные или профилактические меры», и они были приняты: 3 мая 1966 года решением ученого совета филфака МГУ Д. был уволен как «не соответствующий занимаемой должности». «Все это заседание, — вспоминает В. Радзишевский, бывший тогда дипломником, — мы протомились за дверью. Когда вышел Виктор Дмитриевич, Зина Новлянская упрямо замотала головой: „Для нас вы соответствуете“»[1017].

Но это поддержка, так сказать, психологическая, а как с практической?

И тут, — пишет Л. Сергеева, —

после многочисленных писем на имя ректора МГУ, <…> после личной просьбы академиков П. С. Александрова и А. Д. Колмогорова, ректор МГУ, известный математик Иван Георгиевич Петровский принял, как мы теперь понимаем, гениальное решение. Он не мог по уставу университета отменить решение ученого совета филологического факультета. И. Г. Петровский предложил В. Д. Дувакину место старшего научного сотрудника на межфакультетской кафедре научной информации при ректоре, фактической главой которой была замечательная Нора Александровна Нерсесова. Это именно она быстро шепнула Дувакину перед тем, как его пригласили в кабинет ректора: «Вам будут предлагать место на кафедре научной информации. Соглашайтесь! У нас вам будет хорошо». И Виктору Дмитриевичу там действительно было хорошо в этой небольшой комнате, где стоял громоздкий магнитофон с бобинами, — началась новая творческая жизнь В. Д. Дувакина[1018].

Так в Россию по-настоящему пришла устная история, то есть, — сошлемся на академическое определение, — «практика научно организованной устной информации участников или очевидцев событий, зафиксированной специалистами». Если же говорить проще, то Д. вспомнил, как он еще в 1930-е под стенограмму разговаривал о Маяковском с его друзьями, и, вооружившись теперь уже магнитофоном, стал опрашивать тех, кому было что рассказать и чем поделиться: М. Бахтина и Н. Тимофеева-Ресовского, актрису ГОСЕТа А. Азарх-Грановскую и тех, кто был близок А. Ахматовой и О. Мандельштаму, людей очень знаменитых и знаменитых не очень, но сохранивших живую память об ушедшей эпохе.

Более 300 респондентов, более 600 записей!.. И все «это не для публикации, — предупреждал Д. своих собеседников в 1970-е годы. — Мы работаем для XXI века. Мое дело — сохранить, там — разберутся. История все расставит по своим местам»[1019].

Она и расставила: по материалам, собранным Д. и его последователями, подготовлено множество публикаций, выпущены книги, к которым обращаются не только специалисты. Теперь, спустя несколько десятилетий, устная история в полном расцвете — и на телевидении, и в кино, и на просторах интернета.

А ведь с чего начиналось-то — с мысли о том, как бы трудоустроить опального доцента.

Дудин Михаил Александрович (1916–1993)

Биография у Д. на зависть всякому советскому поэту: родился в деревне, учился в текстильной школе-фабрике и на вечернем отделении пединститута в Иванове (1937–1939), там же выпустил свою первую книжку «Ливень» (1940), участвовал в финской и Великой Отечественной войнах, вступил на фронте в Союз писателей (1942), издал в 1943–1944 годах пять сборников, и, несмотря на то что служить ему довелось не столько в окопах, сколько во фронтовых газетах, всю оставшуюся жизнь называл себя солдатом, и его тоже так понимали — как поэта-фронтовика.

Да и стихи у него, как говорится, без сучка и задоринки. Лучше других помнятся написанные в 1942-м «Соловьи» («О мертвых мы поговорим потом…»), да и то их часто путают с одноименными «Соловьями» («Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат…») А. Фатьянова. Что же до остальных стихотворений и поэм — а Д. писал много, издал более 70 поэтических книг — то они будто с самого начала предназначались для хрестоматий и школьных утренников, привлекая устроителей и возникающим в них образом, — как говорит Е. Эткинд, — «бесстрашного солдата, преданного друга, приверженного идеям добра, справедливости и чести»[1020], и простотой, даже подчас простоватостью лирического рисунка.

Восхищаться, словом, особенно нечем. Но и бранить не за что. Тем более что Д., став коммунистом в 1951 году, и вел себя никак не хуже других: в расправах над космополитами не участвовал, от публичного осуждения И. Бродского и других строптивцев уклонился, а друзьям, наоборот, помогал, хотя частенько и задевал собратьев-литераторов едкими эпиграммами, на которые был большой мастер.

Центрист? Вероятно. Хороший или, уж во всяком случае, незлобивый, нормальный человек? Безусловно. И неудивительно, что, изгоняя с должности А. Прокофьева, осрамившегося гонениями на И. Бродского, ленинградские литераторы в январе 1965 года именно Д. дружно избрали первым секретарем своей организации. А что, — спрашивает Л. Друскин:

Русский, член КПСС, воевал. <…> Чересчур часто уходит в пьяную отключку, зато характер партийный. <…> А поэт какой? Да никакой! Крепкий профессионал. Стихи ни плохие, ни хорошие — длинные, скучные, патриотичные. Творческой индивидуальностью не обладает[1021].

Володел и княжил он, вместе со вторым секретарем Д. Граниным, впрочем, недолго. И княжил неплохо, 28 мая 1966 года принял, например, в Союз писателей А. Битова, И. Ефимова, А. Кушнера, даже эту протокольную церемонию постаравшись, — по воспоминаниям И. Ефимова, — провести «в дружески-шутовском тоне: „Эх, ребятки, вы да мы, будем вместе топать вперед, дружно, по-товарищески, пока, так сказать, не требует поэта Аполлон…“»[1022].

«„Ребятки“, — продолжим, впрочем, цитату, — сидели с каменными лицами, на улыбки не поддавались, от хлопанья по плечам отшатывались». Да и вообще из призывов жить всем дружно, «обща» — либералам и сталинистам, фрондерам и автоматчикам партии — вряд ли в середине 1960-х могло выйти что-нибудь путное, хотя за плечами Д. и Д. Гранина действительно были, — по словам