Другая музыка нужна - Антал Гидаш

консервов?

— А сколько?

— Да говорят, сто пятьдесят тысяч штук.

— Врут! Я бросал каждый день в котел шестьдесят — семьдесят штук. Это выходит только тысяча восемьсот в месяц. Похлебку я раздаю всего лишь четыре месяца. Остальное они украли.

— Кто это они?

— Барон Альфонс.

— Ты совсем уже спятил? Что же, он сам у себя будет воровать?

— А почему бы и нет? Вороватый и у себя уворует. Потом — директор воровал, и господин Рааб, и кладовщик, и остальные тоже. Да еще бог знает кто… Мне все равно… А ты-то с чего привязался ко мне?

— С того, что и меня выгонят по твоей милости.

— Не выгонят. Раз забастовали — значит, правда выплывет наружу. Это они сами воры. Я только несколько тысяч штук взял для похлебки. Иначе бы есть не стали. Меня за это хвалить надо. Если хочешь знать, так и вся забастовка из-за меня.

— Вот идиот-то! Бастуют, чтобы повысили заработную плату на пятьдесят процентов.

— Ерунда… Бастуют, главное дело, из-за меня. Ты же сам сказал, что как только меня выгнали, весь завод стал.

— Ну, такого идиота я еще не видел! — крикнул Отто.

— Зато теперь видишь. Ты скажи лучше, Мартон на заводе остался?

— Ну да. Тоже взбесился совсем. Орет вместе с остальными. Пусть только попробует еще разок попросить устроить на работу…

…Утром Пишта и Мартон раньше обыкновенного отправились на завод. По дороге встретились с ребятами — были там и Йошка с Пирошкой. На Базарной площади толкалось уже видимо-невидимо людей.

Пишту то и дело останавливали по дороге, обнимали, особенно женщины.

— Выше голову, Пишта!

— Поди сюда, сынок!

— Не горюй! Теперь мы угостим тебя похлебкой!..

Пишта был горд. Когда его обнимала какая-нибудь красивая девушка, он не упускал случая горячо поцеловать ее и одновременно искал глазами Мартона: видит ли он?

А Мартона и в самом деле удивила популярность Пишты. Он никак не мог объяснить себе этого. Пишту считают героем, его окружают почетом. Ну и ну!..

— На завод не пойдем, — глухо бросил Йошка.

— Глянь, Йошка-то струсил, шепотом заговорил! — кинул Мартону Петер Чики и тут же взревел: — На завод не пойдем!

— Пусть удовлетворят сначала наши требования, — так же глухо продолжал Йошка Франк.

— А что мы требуем? — осведомился Петер.

— Повысить заработную плату на пятьдесят процентов.

И голос Петера Чики стократным эхом перекрыл Йошкин шепот:

— Повысить заработную плату на пятьдесят процентов!

Перед консервным заводом собралось уже пропасть народу, в большинстве женщины. Шум поднялся невообразимый. Многие вышли из дому еще раньше, чем Мартон и его друзья.

Заводские ворота распахнулись даже шире, чем обычно по утрам, будто сама мрачная, закопченная стена разинула пасть: извольте заходить! А внутри этой приветливой пасти стояли с обеих сторон заводские пожарники в шлемах и с баграми в руках. Позади, уже, можно сказать, в самой глотке ворот, виден был командир клозетов, — в эту минуту он мчался за крысой, высоко подняв железный крюк.

Толпа перед воротами все росла, и тишина тоже словно разрасталась.

Заводская сирена завывала и в половине седьмого, и без пятнадцати семь, и в семь часов, но в ворота никто не заходил. Разве только появится какой-нибудь чиновник, полезет сквозь толпу, по привычке грубо подчеркивая свое превосходство.

— Вы что тут на дороге стали? В контору пройти нельзя! Что это еще за беспорядок?

Но его тут же осадят, начнут задирать, особенно стараются девушки и женщины, а кое-кто даст такого тумака, что дух захватит, — и он сразу меняет тон, чуть ли не подобострастно просит:

— Разрешите, пожалуйста… Я всего-навсего чиновник… Простите, но мы не бастуем. Извините… Соблаговолите…

Пройдет чиновник сквозь толпу и бегом бросится к заводским воротам, а там обернется — как кот, которому дали пинка, бежит сперва и, только почувствовав себя в безопасности, оборачивается, чтобы посмотреть уже издали, кто это был.

Получил свою долю и Отто. Мартону и Пиште стыдно было смотреть, как удирал старший брат.

Так прошло несколько часов.

И вдруг заводские ворота с грохотом захлопнулись, на них приклеили большой белый плакат:

«Консервный завод прекращает работу на две недели из-за отсутствия мяса. Все рабочие увольняются».

Не прошло и пяти минут, как булыжники мостовой покинули свои места. Задребезжали, зазвенели оконные стекла. Белый плакат валялся на земле, разорванный на клочки.

— Подожжем завод!.. — пронзительно крикнула какая-то женщина.

— Что с нами будет, боже мой?!.

Действовал уже и забастовочный комитет, хотя никто не знал, кто, где и когда его выбирал. В комитет вошел и Йошка Франк.

— Женщины, спокойствие! — послышался чей-то клич. — Не поджигать надо, а выстоять!

— А кормить кто будет?

— Если подожжем завод, так никто. Внимание, полиция! Сплотим ряды! А ну, живей, живей!..

Йошка Франк сказал Пирошке:

— Пойдем. Не станут же детей разгонять.

И не прошло пяти минут, как в конце улицы появились детишки из овощного цеха, труд которых дирекция использовала, по существу, тайком.

Впереди с красным флагом шли Пирошка и Йошка Франк. Пишта подбежал к ним и встал рядом с Йошкой. Взяв его под руку, он сказал, задыхаясь от восторга:

— Йошка! Пирошка! — И снова: — Йошка!..

Пишта только теперь окончательно благословил их любовь.

Навстречу им с Шорокшарского проспекта мчалась конная полиция.

— Ребятки, пойте песенку, — сказала детям Пирошка.

— А какую, тетенька Пасхальная?

— Какую хотите.

И тогда за спиной у Пирошки детский голосок затянул песенку, которая стала особенно популярной с начала войны. Ее тут же подхватили остальные ребята. Чувствительная, дешевая и глупая песня, но ее пели дети, которые сами были вынуждены работать, — и вдруг она зазвучала потрясающе:

Не отразишься никогда

Ты вновь в моих глазах

И не увидишь никогда

Глаза мои в слезах.

Женщины зарыдали…

Но конную полицию песня не остановила.

В тот же день стал Оружейный завод, забастовал и Чепель. Около пятидесяти тысяч рабочих прекратили работу, требуя повышения заработной платы. В газетах об этом, впрочем, не было ни строчки. Стачку попросту замолчали.

А бедный Пишта так и считал до конца своих дней, что стачка вспыхнула из-за него.

14

Вот уже полгода прошло с тех пор, как умерла бабушка, но, следуя совету отца: — «Успеет еще нагореваться!» — Отто, Мартон и Пишта ни слова не сказали матери.

Почувствовала ли что сама г-жа Фицек (Мартон верил в телепатию), или в поведении семьи было что-то странное, и это навело ее невольно на мысли, заставило задуматься. Но, может быть, детям просто казалось, что мать догадывается (вот так же непойманные преступники всегда думают, что это их