Черные холмы - Дэн Симмонс

Пять дней спустя Паха Сапа вернулся домой после двенадцатичасовой смены на шахте и увидел, что его сын стоит на кухне в темной маскировочной форме, высоких ботинках и полевой шляпе с плоскими полями Американского экспедиционного корпуса. Роберт спокойным голосом объяснил, что проехал несколько миль до Вайоминга и поступил рядовым в армию, в 91-ю дивизию, а на следующий день отправляется в учебную часть в Кэмп-Льюисе, штат Вашингтон.

Паха Сапа ни разу в жизни не ударил сына. Он знал, что белые отцы поколачивают своих чад, в особенности сыновей, если те отбиваются от рук. Но Паха Сапа ни разу и пальцем не притронулся к сыну, ни разу не возвысил голоса. Взгляд или чуть пониженный тон всегда были достаточными дисциплинарными мерами, и у него никогда не возникало искушения отшлепать или ударить сына.

В тот момент 8 мая 1917 года на кухне в кистонской лачуге Паха Сапа был как никогда близок к тому, чтобы поколотить сына — и вовсе не влепить ему какую-то символическую затрещину: Паха Сапа был готов лупить сына кулаками, добиваясь послушания, как он впоследствии колотил на горе Рашмор парней, которые задирали его. Но он все же заставил себя сесть за кухонный стол. Его трясло от злости.

— Но ради чего, Роберт? А колледж? Дартмут? Твое будущее? Надежды, которые возлагала на тебя твоя мать. Мои надежды. Ради чего, Роберт, скажи ты мне, Богом тебя прошу!

Роберта тоже трясло от переполнявших его чувств, хотя каких (смущения, страха перед возможным гневом отца, возбуждения, досады, испуга) — этого Паха Сапа так никогда и не узнал. Он только видел, как дрожат всегда спокойные руки сына, и слышал едва заметное волнение в его всегда спокойном голосе.

— Это мой долг, отец. Моя страна воюет.

— Твоя страна?

Паха Сапа был готов вскочить на ноги, схватить своего гораздо более высокого сына за лацканы военного мундира, сорвать с него пуговицы и зашвырнуть восемнадцатилетнего мальчишку в комнату через закрытую проволочную дверь.

— Твоя страна?

И тут он почувствовал, что все его старания пропали даром, что не имело никакого смысла показывать Роберту и Медвежью горку, и Бэдлендс, и вообще Паха-сапа, и Шесть Пращуров в солнечных лучах, осиновые и сосновые леса, равнинные луга и поросшие травой холмы дальше к югу, равнины, где ветер становится видимым, когда гладит своей невидимой рукой шкуру мира. Он слишком поздно понял, что должен был взять Роберта в долину у речушки под названием Чанкпе-Опи-Вакпала, где под старым тополем лежали вразброс белые кости любимого тункашилы Паха Сапы и где было тайно захоронено сердце Шального Коня, чтобы никакой вазичу не мог потревожить его.

Он лишь смог в третий и последний раз произнести:

— Твоя… страна?

Роберт де Плашетт Вялый Конь, насколько было известно его отцу, не плакал с полуторагодовалого возраста, но сейчас вид у него был такой, будто он вот-вот разрыдается.

— Моя страна, отец. И твоя. Мы в состоянии войны.

Паха Сапа чувствовал, что сейчас может потерять сознание.

Он со всей силой ухватился за край стола.

— Это война между кайзером вазичу и царем вазичу, Роберт, война, в которую втянуто множество других вазичу — парламентов, премьер-министров, стариков с дурным запахом изо рта, говорящих на двух десятках языков. И без всякой причины. Без всякой причины. Ты знаешь, сколько английских мальчишек погибло в битве на Сомме[122] за один только день?

— Более девятнадцати тысяч убитых, отец… ранним утром первого дня. Более пятидесяти семи тысяч выбывших из строя за весь день. Более четырехсот тысяч солдат Британской империи погибли или были ранены до окончания этой битвы, более двухсот тысяч потерь у французов — и при этом они даже не выиграли сражения, — и более четырехсот шестидесяти тысяч — потери германцев.

— Более миллиона убитых и раненых в одном сражении, Роберт… ради чего? Чего добилась каждая из сторон, когда сражение закончилось?

— Ничего, отец.

— И ты уходишь добровольцем ради этого? Чтобы участвовать в этом абсолютном… безумии.

— Да. Это мой долг. Моя страна в состоянии войны.

Он сел напротив отца, подался к нему через стол.

— Отец, ты помнишь, когда мне было лет пять, ты в первый раз взял меня на Медвежью горку?

Паха Сапа мог только смотреть на сына полным страдания взглядом.

— Ты помнишь, я тогда исчез на несколько часов, а потом, когда вернулся на нашу стоянку, сказал тебе только, что был с одним хорошим человеком, который носит такое же, как у меня, имя? Роберт Сладкое Лекарство — ты с ним тоже встречался. Я знаю.

Паха Сапа не мог ни кивнуть, ни отрицательно покачать головой. Он смотрел на сына так, будто тот уже лежал в могиле.

— Так вот, я обещал мистеру Сладкое Лекарство, что никому не скажу того, что услышал от него, но я нарушаю это обещание и говорю это тебе… Он сказал, что мне не суждено умереть смертью воина. Что я никогда не умру на поле боя или от руки другого воина. Это успокоит тебя, отец?

Паха Сапа с такой силой схватил запястье сына, что у того хрустнули кости.

— Ради чего, Роберт? Дартмут? Твоя настоящая жизнь впереди. Ради чего… это?

Роберт несколько секунд не поднимал глаз, потом посмотрел на отца.

— Месяца два назад, когда мы с тобой чинили «харлей», ты спросил, что я хочу делать… со своей жизнью. Я тебе не ответил. Я много лет боялся сказать тебе правду. Но я много лет знал, что я хочу делать, что должен делать… я хочу стать писателем.

Эти слова не имели смысла для Паха Сапы. Он видел только военную шляпу, лежащую теперь на столе, пуговицы на мундире с распростершим крылья черным орлом, бронзовые диски на высоком, камуфляжного цвета воротнике — на левом диске тиснение в виде букв U. S., на правом — скрещенные винтовки, знак различия пехоты.

— Писателем? Ты имеешь в виду, вроде как журналистом? Работать в газете?

— Нет, отец. Романистом. Ты любишь читать. Ты все время читаешь романы. О моих любимых писателях — Сервантесе, Диккенсе, Марке Твене — я узнал от тебя, отец. Ты это знаешь. Я уверен, что и мама точно так же приучала бы меня к книгам. Я знаю, она была учительницей, но ее со мной не было, а ты был. Я хочу стать писателем… романистом… но я хочу писать о том, что мне пришлось пережить самому. Эта война, эта так называемая «война, которая покончит со всеми войнами», какой бы подлой она ни была… а я, как и ты, отец, знаю, что она подлая, я знаю, что в ней не больше славы, чем в крушении поезда со множеством жертв или в автомобильной катастрофе… но она будет величайшим событием этого века, отец. Понимаешь? Как я смогу узнать, кто я, или из чего я сделан, или как я себя буду вести под огнем — может, я трус, я пока не имею об этом ни малейшего представления, — но как я узнаю обо всем этом, как смогу понять себя, если не пойду на войну? Я должен это сделать. Я люблю тебя, отец… люблю так, что не смогу выразить словами на любом из языков, которые знаю или когда-либо смогу выучить. Но я должен это сделать. И клянусь тебе всем, что свято для нас обоих: могилой матери, памятью о ее любви к нам обоим, — я не буду убит в бою.

И он не был убит в бою. Он сдержал свое слово… или слово Роберта Сладкое Лекарство.

После десяти месяцев подготовки 91-я дивизия была переправлена сначала в Англию, а потом, в конце лета 1918 года, во Францию. Маленькие синие конвертики армейской почты с исписанными мелким почерком листиками приходили от Роберта каждую неделю, без перерыва, как и во все годы его учебы в школе.

Август 1918 года они провели в учебном лагере у Монтиньи-ле-Руа.

Паха Сапа купил большую карту и прикрепил ее к стене на кухне.

В сентябре дивизия Роберта была отправлена на фронт, и в письмах стали появляться такие названия, как Вуа, Паньи-сюр-Мез, Сорси-сюр-Мез, Сорси.

Паха Сапа купил коробочку с детскими мелками и стал рисовать красные и белые кружочки на карте.

В сентябре и октябре дивизия Роберта участвовала в ликвидации Сен-Миельского выступа,[123] потом были жестокие наступательные бои Мез-Аргонской операции,[124] потом перегруппировка сил в местах с такими страшно знакомыми названиями, как Ипр и Фландрия. Роберт писал о забавных маленьких приключениях в траншеях, о чувстве юмора ребят с Запада, с которыми он проводил время, о привычках и манерах французов и бельгийцев: 26 октября, когда они стояли в местечке, называемом Шато-Рюнбек, в штаб дивизии позвонил бельгийский король Альберт с приветствиями американцам на бельгийской земле. Роберт писал, что, хотя ночь была дождливая, жаркая, потная, хотя их в траншеях союзных армий донимали вши и крысы, ребята из 91-й просто обалдели, узнав об этом звонке.

Позднее Паха Сапа узнал, какими жестокими на самом деле были бои так называемой Ипр-Лисской наступательной операции с 30 октября по 11 ноября 1918 года.[125] Роберт был в самой гуще сражения. Его командир написал благодарственное письмо, приложив к нему три медали, которыми был награжден Роберт, получивший к этому времени звание сержанта. Его не тронули ни снаряд, ни колючая проволока, ни пуля, ни газ, ни штык.