Черные холмы - Дэн Симмонс

И все же… в ясном свете майского утра Паха Сапа стоял, продолжая отрицательно покачивать головой и скрестив на груди руки, а на его бронзовом лице, казалось, навечно застыло выражение озабоченности.

Рейн приложила палец к щеке, словно внезапно осененная какой-то идеей.

— А что, если я поеду верхом на Кире?

Паха Сапа моргнул и посмотрел на старого мула, который, услышав свое имя, принялся прядать надрезанным ухом — мол, слышу, слышу, — но щипать травку не перестал.

— Не знаю, может быть, но… Нет, не думаю…

Рейн снова рассмеялась и на сей раз смеялась явно только над ним.

— Паха Сапа, мой дорогой и высокочтимый анунгкисон, и хи, и итанкан, и васийюхе… я не собираюсь ехать на Кире на гору… или еще куда. Во-первых, он не оставит Маргаритку. А во-вторых, я была бы похожа на Приснодеву Марию, которую везут в Вифлеем, только без большого живота. Нет, я уж пойду пешком, спасибо.

— Рейн… твое состояние… я не думаю… А если что-нибудь…

Она подняла другой палец, призывая его к молчанию. Менее чем в четверти мили от них за невысоким хребтом звучали смех и женские возгласы. Паха Сапа представил вазичу в воскресных одеждах, играющих в крокет или бадминтон на просторной зеленой лужайке, которая уходит к зеркальной глади озера.

И еще он понял, что хотела сказать его жена. Они здесь были гораздо ближе к медицинской помощи, если возникнут какие-то проблемы, чем в течение всех предстоящих месяцев в Пайн-Ридже.

Говорила она теперь тихим, низким, серьезным голосом:

— Я хочу увидеть гору Шесть Пращуров, о которой ты говорил, мой дорогой. Туда ведь нет легкого пути?

— Нет.

Появление отеля, нового рукотворного озера и гранитной дорожки здесь, в сердце Черных холмов… у Паха Сапы голова шла кругом, словно он жил в чьей-то чужой реальности, на новой, лишь отдаленно напоминающей прежнюю планете. От одной мысли о том, что когда-то на Шесть Пращуров будут вести дороги, у него становилось муторно на душе.

— Я хочу ее увидеть, Паха Сапа, — ее и вид на все Черные холмы. И я собираю еду в старую коробку для военных карт. А ты, пожалуйста, сделай что-нибудь, чтобы за эти несколько часов, пока нас не будет, ничего не случилось с палаткой и Киром с Маргариткой.

Вид с вершины Харни-пика (или Холма злого духа, как все еще называл его Паха Сапа) открывался невероятный.

Последние приблизительно полмили вполне различимой тропинки проходили по округлым гранитным обнажениям, которые следовали одно за другим. Не имея ни малейшего желания карабкаться по усеянным камнями и валунами откосам, чтобы достичь формальной «вершины», они направились на скалистые террасы высокого северного склона горы.

Да, вид во все стороны был невероятный.

Там, откуда они пришли, были Столбы, леса и уменьшающиеся по высоте, поросшие травами и соснами холмы до самой Пещеры ветра и дальше. На северо-западе лежало темно-сосновое и гранитно-серое сердце основной части Черных холмов. Дальше на востоке виднелся Бэдлендс, словно белый шрам, оставшийся на равнинах, еще дальше, на севере, на фоне горизонта возвышалась Медвежья горка. Повсюду за пределами холмов тянулись Великие равнины, которые были (в течение нескольких недель в конце мая — начале июня и только после дождливой весны, как в этом году) такими же зелеными, как Ирландия в рассказах Рейн.

Во всех направлениях виднелись серые гранитные вершины, столбы, хребты, торчавшие из таких темно-зеленых сосновых лесов, что они казались черными, но с Харни-пиком могла соперничать только серая масса Шести Пращуров. Этот длинный хребет находился чуть ли не у них под ногами. Когда Паха Сапа видел Черные холмы вот так в последний раз — и в особенности гору Шесть Пращуров, — он парил высоко в воздухе вместе с духами тех самых пращуров.

— Ах, Паха Сапа, как это красиво.

И потом, когда они посидели немного на одеяле, которое Паха Сапа расстелил на вершине хребта…

— Ты, дорогой, говорил мне только о том, что предпринял там попытку ханблецеи, когда тебе было одиннадцать зим.

Она взяла его руку в свои.

— Расскажи мне об этом, Паха Сапа. Расскажи мне все.

И он, к собственному немалому удивлению, рассказал.

Закончив историю обо всем пережитом, о том, что показали и говорили ему шесть пращуров, он погрузился в молчание, ошеломленный и даже испуганный тем, что сказал все это.

Рейн как-то необычно смотрела на него.

— Кому еще ты рассказывал об этом видении? Твоему любимому тункашиле?

— Нет. Когда я нашел Сильно Хромает в стране Бабушки, он был старый, больной и одинокий. Я не хотел, чтобы еще и это жуткое видение ложилось на его плечи.

Рейн кивнула, задумчиво глядя на него. Спустя долгое мгновение, в течение которого единственным звуком был шелест ветра среди скал и низких растений на вершине, она сказала:

— Давай поедим.

Ели он молча, и с каждой длящейся минутой тишины дурные предчувствия все больше одолевали Паха Сапу. Почему он рассказал своей любимой жене — а она все же по большей части принадлежала к племени вазичу — эту историю, которую не рассказывал никому? Ни Сидящему Быку. Ни другому икче вичаза, хотя у него за прошедшие более чем десять лет и была такая возможность.

Оба они видели что-то такое, чего Паха Сапа не видел раньше, даже летая с шестью пращурами. Высокая трава бесконечных равнин, которая в это майское утро была зеленей зеленого, колыхалась под ласками сильных ветров, почему-то совершенно не ощутимых здесь, на вершине Харни-пика. Паха Сапа представил себе невидимые пальцы, поглаживающие мурлыкающего кота. Что бы это ни напоминало, они с Рейн смотрели, как сильные, но далекие ветра шевелили бесконечные мили травы, текучие ленты воздуха становились видимыми, нижняя сторона листочков травы была такой светлой, что казалась почти серебряной в этой зяби. Волны, подумал он. Он никогда в жизни не видел океана, но понял, что вот он, океан, — перед ним. Большая часть равнин и прерий, насколько ему было известно, была разбита на участки и теперь находилась в собственности богатых владельцев ранчо и бедняков фермеров (первым судьбой было предопределено укрупняться, а вторым — разоряться), но с вершины Харни-пика в тот день ни домов, ни ограждений из колючей проволоки видно не было, как и занявшего место выбитых бизонов вредоносного домашнего скота, выдергивающего траву с корнем.

Отсюда, с этой высоты, виден был только ветер, играющий барашками волн, создающий совершенную иллюзию вернувшегося внутреннего моря. Потом появились величественные тени облаков, двигающиеся по морю темной травы в промежутках между сияющими овалами солнечного света. «Когда солнце прорывалось сквозь тучи, на темном море появлялись серебряные лужи…» Лужи в море. Где он читал эту запоминающуюся фразу? Ах да, в прошлом году в «Холодном доме» Диккенса — книга очень нравилась Рейн, и она советовала Паха Сапе ее прочесть, хотя времени для чтения (между поздним возвращением с ранчо и ранним уходом на работу) у него почти не было. Но он любил читать книги по ее совету, чтобы потом можно было обсуждать их по воскресеньям, а она иногда шла ему навстречу, читая его любимые книги. Одной из них была «Илиада». Рейн призналась, что у нее был учитель, который хотел, чтобы она прочла «Илиаду» по-гречески, но все эти копья, кровь, хвастовство и насильственные смерти отвратили ее от книги. (А этой весной, читая перевод Чапмана, который когда-то так тронул молодого Паха Сапу в школе отца Пьера Мари, под разогретым на солнце брезентом палатки, имевшим почти телесный запах, она сказала мужу, что научилась у него любить рассказанную Гомером историю мужества и судьбы.)

Взятая с собой еда была хороша. Рейн заранее испекла пирог на походной горелке. Еще она прихватила с собой лимоны, и хотя льда здесь не нашлось, лимонад в тщательно завернутых стаканчиках получился свежий и приятный на вкус. Паха Сапа ел, не ощущая вкуса.

Наконец, когда они убрали тарелки, он сказал:

— Слушай, Рейн… я знаю, что мое так называемое видение было галлюцинацией, вызванной длительным голоданием, жарой и дымом в парилке и моими собственными ожиданиями…

— Не надо! Паха Сапа… не надо!

Он никогда не слышал, чтобы Рейн говорила с ним таким голосом. И больше никогда не услышит. Ее голос мгновенно заставил его замолчать.

Когда она заговорила снова, то так тихо, что ему пришлось наклониться поближе к ней.

— Мой дорогой… мой муж и дорогой мальчик… то видение, что было дано тебе, оно ужасно. От него у меня болит сердце. Но нет никаких сомнений, что Бог — или как бы ни называлась та сила, что управляет Вселенной, — решил именно тебе показать это видение. Рано или поздно в течение твоей жизни тебе придется что-то делать с этим. Ты избран.

Паха Сапа недоуменно тряхнул головой.

— Рейн, ты ведь христианка, ты дирижируешь хором. Ты преподаешь в воскресной школе. Твой отец… Ты не можешь верить в моих богов, в моих шестерых пращуров, мое видение. Почему же ты…