Черные холмы - Дэн Симмонс

Снова аплодисменты. Все звуки доносятся из далекого далека к Паха Сапе, чьи руки прикручивают оголенные концы серых проводов к клеммам второй взрывной машинки. Слова Борглума кажутся странно знакомыми — «воззвать к людям земли» — Паха Сапе, который взводит взрывную машинку, четыре раза поворачивая ручку по часовой стрелке. Да, он знает, эти слова перекликаются с теми, что были сказаны на открытии Олимпийских игр в Берлине в начале этого месяца: «Я взываю к молодежи всего мира…»

И это вполне похоже на Борглума — он называет не лица, работа над которыми еще не закончена, а «святилище демократии» и все его писания, что будут упрятаны в Зал славы, который сейчас представляет собой лишь пробный ствол в никому не известном каньоне за головами.

Сто тысяч лет владения вазичу Черными холмами. Он вытаскивает плунжер взрывной машинки, пока тот не становится на свое место. Все готово.

Речь ФДР не была запланирована или ему не предложили — Паха Сапа не помнит, приглашали ли Авраама Линкольна выступить в Геттисберге (Роберт мог бы ему сказать), но он знает, что шестнадцатый президент не был главным выступающим, а теперь этот тридцать второй президент вообще не собирался выступать, но эмоции или политические соображения взяли свое (как и предполагал Паха Сапа), и Франклин Делано Рузвельт протягивает руку и подтягивает поближе к себе тяжелый круг микрофона.

Знакомые по радио интонации, успокоительный тон (из-за громкоговорителей и эха голос по-прежнему похож на тот, что Паха Сапа слышал по радио) доносятся с горы Доан до вершины горы Рашмор, а потом до всего мира.

— …Я видел фотографии, я видел чертежи, и я разговаривал с людьми, ответственными за эту грандиозную работу, но лишь десять минут назад осознал не только весь ее масштаб, но и ее необыкновенную красоту и важность.

…Я думаю, мы, видимо, можем вообразить себе американцев, живущих через десять тысяч лет… вообразить и поразмыслить, что наши потомки… а я думаю, они по-прежнему будут жить здесь… что наши потомки будут думать о нас. Давайте надеяться… они будут верить в то, что мы честно каждый день в каждом поколении старались сохранить землю в пристойном для жизни состоянии и создать пристойную форму управления.

Аплодисменты теперь звучат громче, и Паха Сапа слышит их прежде, чем эхо громкоговорителей. Из толпы, состоящей в большинстве своем из республиканцев, доносятся одобрительные выкрики. Паха Сапа снова поднимает бинокль и ловит момент, когда ФДР отворачивается от сияющего Борглума и часто пародируемым движением машет толпе, закинув назад свою великолепную голову, — на лице застыла улыбка, для цельности картины недостает только мундштука и сигареты. Паха Сапа видит, что шарф у несчастного сенатора Норбека сполз (сон пытается реализовать свои отвратительные реалии), но искалеченный раком создатель и защитник рашморского проекта улыбается улыбкой покойника.

Ощущение времени словно покидает Паху Сапу. Неужели он снова задремал? Неужели он сходит с ума? Он поднимает нагретый солнцем бинокль.

Борглум стоит, небрежно облокотясь о президентский фаэтон. Солнце разогрело металл, и Паха Сапа видит, что Борглум длинными рукавами защищает кожу от обжигающего жара стальной (она, наверное, пуленепробиваемая?) черной двери автомобиля. Вокруг автомобиля теперь толкутся другие важные шишки, и нахмуренные агенты секретной службы не подпускают некоторых из них к президенту.

Микрофон выключен (вернее, радиокомментаторы что-то бормочут в свои, но громкоговорители отключены), так что Паха Сапа не может слышать, о чем говорят его босс и президент. Но он слышит.

Голос Рузвельта расслабленный, удовлетворенный, искренне заинтересованный:

— И где у вас будет Тедди?

Борглум поворачивается, показывает на место слева от Паха Сапы и объясняет, что голова ТР будет высечена на этом участке более светлого гранита между Джефферсоном и уже проявляющейся головой Линкольна.

— У меня все чертежи в студии.

Борглум приглашает президента к себе в студию — прямо сейчас. Это вполне в духе Борглума — предполагать, что президент Соединенных Штатов примет это экспромтное приглашение и будет слоняться по студии, пока Борглум готовит для всех стейки.

Рузвельт улыбается и говорит:

— Я еще вернусь как-нибудь, чтобы осмотреть все внимательнее.

Борглум улыбается и кивает, явно веря ФДР. Паха Сапа знает Борглума буквально как свои пять пальцев. Разве может у кого-нибудь не возникнуть желания вернуться на гору Рашмор? И потом, впереди еще столько торжественных мероприятий: открытие головы Авраама Линкольна, вероятно, на следующий 1937 год, потом, конечно, Тедди Рузвельт к 1940-му, если Борглуму удастся выдержать расписание (а Паха Сапа знает: Борглум предполагает, что Франклин Рузвельт будет избираться еще как минимум на три-четыре президентских срока), а потом еще Зал славы до 1950-го или где-то в эти сроки…

Паха Сапа поднимает голову, щурится от солнечного света. Линкольн Борглум и его люди уже свернули гигантский флаг, убрали в сторону стрелу и шкивы и теперь идут к лестнице. Линкольну нужно поторопиться, если он хочет, чтобы его представили… толпа уже начинает рассеиваться, важные персоны покинули свои места, агенты секретной службы и помощники президента расчищают дорогу для его автомобиля.

Паха Сапа понимает, что время пришло. Сейчас. Вот в эту секунду.

Взрывная машинка у него между ног. Все готово.

Час спустя он все еще сидит в этой позе, потом поднимает голову, подносит к глазам бинокль и смотрит вниз.

Почти все уже разошлись. Президентской машины давно нет. Парковка пуста. Трибуну разбирают.

Он замечает движение наверху, поднимает голову и видит Гутцона Борглума, который спускается к нему. Из всей сотни или около того человек, кто научился двигаться по лицам и торцу горы Рашмор, никто не делает этого с такой легкостью и уверенностью, как Гутцон Борглум.

Босс опускается на карниз, выходит из люльки, снимает с себя страховку. Он смотрит на взрывную машинку, которая все еще стоит между ног Паха Сапы.

— Я знал, что ты этого не сделаешь. Где ты запрятал ящики с динамитом?

Держа правую руку на плунжере, Паха Сапа показывает на разные ниши выше и ниже голов.

Борглум покачивает головой — на нем широкополая шляпа, а на шее все еще красный платок — и садится на карниз, упираясь одной мощной рукой в колено.

Паха Сапе приходится преодолеть пустоту внутри себя, чтобы заговорить.

— И давно вы знали, что я собираюсь сделать это?

Борглум показывает свои желтые от никотина зубы.

— Неужели ты не понял? Я всегда знал, что ты собираешься сделать, Паха Сапа. Но я всегда знал, что ты этого не сделаешь.

Это утверждение кажется бессмысленным, и Паха Сапа недоумевает, откуда боссу известно его, Паха Сапы, настоящее имя. Взрывная машинка все еще полностью заряжена. Плунжер все еще поднят.

— Паха Сапа, ты помнишь, как мы познакомились на хоумстейкской шахте? Наше рукопожатие?

— Конечно.

Голос у Паха Сапы слабый, без выражения, голос потерпевшего поражение, каким он себя и чувствует.

— Ты так дьявольски самоуверен, старик, Черные Холмы. Думаешь, что ты единственный человек в мире, наделенный этим даром. Это не так. Ты воспринял фрагменты из моего прошлого, когда мы пожали друг другу руки в тот день… я почувствовал, как они перетекли в тебя… но я тоже узнал кое-что о твоем прошлом и будущем. И увидел сегодняшний день так же ясно, как и твое деяние славы с Кастером или лицо твоего тункашилы.

Паха Сапа смотрит на Борглума, моргает и пытается понять его, но не может. Борглум смеется, но не жестоко, не как победитель. Усталый, но до странности удовлетворенный звук.

— Знаешь, Паха Сапа, тот доктор, к которому ты потихоньку ездил в Каспер, он настоящий шарлатан. Это все знают. Ты должен обратиться к моему доктору в Чикаго.

Паха Сапа не находит что ответить. Борглум смотрит на Вашингтона, потом — на Джефферсона, потом на поле белого гранита, которое станет Тедди Рузвельтом.

— Пожалуй, на президента это произвело впечатление. Теперь мне нужно обратиться в Службу национальных парков и попросить еще сто тысяч долларов, чтобы я мог все закончить. Они думают, я их обманываю, когда говорю, что смогу все закончить за сто тысяч, и они правы… но это даст нам возможность продолжать.

Борглум вытягивает шею в красном платке, чтобы посмотреть на возвышающегося над ними Авраама Линкольна.

— А еще в тот день в шахте я увидел, что в сорок первом году я… ну, посмотрим, сбудется ли это. Во все остальное я поверил, но в это я верить не обязан, если мне не хочется. Ну что, может, мы уже отключим эти чертовы контактные провода?

Паха Сапа молчит, пока Борглум отсоединяет провода от клемм взрывной машинки. Босс отбрасывает выкрашенные серой краской провода, а потом осторожно ставит вторую машинку рядом с первой. Паха Сапа на его месте швырнул бы эту штуковину вниз, но взрывные машинки дороги, а Борглум, когда может, считает каждый цент. Не своих личных денег, а отпущенных на проект Рашмор.