Зеркало преподобной Феодоры. Из жизни наших современников - Амвросий Светлогорский

Феодора еще до слов послушника почувствовала в воздухе необычайную свежесть и чистоту. И теперь она, как и просил послушник, остановилась, закрыла глаза и вдохнула полной грудью. Сердце ее почти не билось, во всяком случае, она не слышала удары сердца, словно ее телесная оболочка обрела невесомость. Она точно плыла навстречу прекрасному и доселе ей неведомому.

†

Как и говорил Алексий, действительно очень скоро за вековыми соснами проглянулся деревянный куполок с крестом. Выходя из леса на луг, послушник остановился и показал Феодоре на старого филина, сидящего прямо над ними. Филин спал и не замечал их… Они дошли до скита, Алексий быстро заглянул внутрь, сбегал к озеру, но так и не нашел старца. Совсем не понимая, куда тот мог пропасть, Алексий притих, сел на скамейку возле двери и закрыл глаза.

Он только на секунду закрыл глаза, но когда открыл их, то обнаружил, что и Феодора пропала. Алексий кинулся к тому месту, где только что стояла Феодора, и увидел, как распрямляется трава, примятая ею.

– Ты где? Только что ведь тут стоял, передо мной!

Алексий упал на траву и пополз по следам Феодоры. Он полз по траве, а трава перед ним бесшумно выпрямлялась и будто звала его и торопила. Так он дополз до ног Феодоры – внезапно уткнувшись в них. Причем для него это было так неожиданно, что он едва не закричал от испуга. Но его крик застыл в горле и не вырвался наружу – он увидел, что Феодора стоит, задрав голову верх, и смотрит в небо. Алексий медленно поднялся – и затрепетал еще сильнее, заметив за Феодорой на траве старца Серафима. Старец лежал без движения, белесые глаза его были открыты и смотрели в небо точно в ту точку, куда глядела и Феодора. Это было так странно, что Алексий внезапно успокоился и тоже запрокинул голову вверх.

Долго Алексий не выстоял и перевел взгляд на Феодору, но оказалось, что она уже лежала рядом со старцем, так же, как и старец, скрестив на груди руки. Они смотрели в небо и улыбались. Алексий чуть поколебался, а потом тоже лег рядом со старцем, скрестил руки и стал хлопать глазами, выискивая в чистом небе хоть малюсенькое облачко.

– Если вы не против, то я тоже буду лежать и смотреть в небо. Да, брат, я забыл тебе сказать, что батюшка Серафим ведь слепой! Поди уж лет пять как на него здесь злодеи напали и ослепили известью… Ты – немой, батюшка – слепой, а я, видно, просто глуп, если зрячий, а не вижу того, что видит слепой, и хоть не глухой, да не слышу того, о чем вы между собой переговариваетесь!

†

Феодора и отец Серафим медленно поднимались над землей, через облачную дымку – туда, где в потоках солнечного света они могли впитывать красоту мира, будучи его составной частью. Конечно, путешествие в заоблачный рай совершали не тела, а души Феодоры и отца Серафима. А тела их лежали на траве в умиротворенной позе, ожидая возвращения душ. Рядом с ними, похрапывая, свернувшись калачиком, спал послушник Алексий.

Феодора и Серафим переглянулись, наблюдая, как смешно ворочается во сне Алексий. Серафим не выдержал и засмеялся, обращаясь к Феодоре:

– Хороший человек. Добрый. Не может врать, но великолепный рассказчик. Он сам пока не знает, какой он рассказчик. Это его дар.

– Конечно, как он намаялся, пока всю жизнь свою заикался.

– Не всю жизнь, а лишь крохотненькую часть земной жизни. А то, что заикался… А как бы он иначе осознал радость свободного владения языком, когда ты легко можешь описать то, что чувствуешь и видишь? Только в сравнении! Он станет великолепным писателем.

– Монахом-писателем?

– Нет. Он уйдет из монастыря, воспитает своих детей, а только в преклонном возрасте примет схиму и уединится в пещеру.

– В какую пещеру?

– В ту, в которой после меня ты, Феодора, проживешь несколько лет.

– Но я не монахиня.

– Я постригу тебя в монахини. Я имею право. Я – схиархимандрит. Но жить будешь под именем Феодор, а не Феодора. Таков твой крест – до последней минуты никто не узнает, что ты женщина, а не мужчина. Сможешь?

– Я для этого и шла к вам, отец Серафим.

†

Алексий проснулся от отдаленного раската грома, гулкого и протяжного. Светало. Он вышел из кельи в предутренний туман. Туман был такой густой, что, сделав несколько шагов, Алексий потерял из вида скит. Он прислушался и услышал едва различимый шепот горячей молитвы. Послушник пошел на шепот. Через несколько шагов к нему из тумана, как на небесном облаке, выплыла коленопреклоненная фигура отца Серафима. Старец остановил молитву, но с камня не поднимался.

– Поди ко мне, Алексий. Собирайся в монастырь, а то после полудня будет буря. В сторожке не укрывайся, иди прямо в монастырь. Сообщишь игумену, что Феодор останется у меня жить.

– Так его зовут Феодор! А со мной не говорил.

– У него обет молчания. Да ведь ты догадался сам.

– Догадаться-то, конечно, догадался, потому что по-другому и быть не могло. И ведь это он меня от заикания вылечил, как вы и предсказывали.

– Вылечил Бог, потому что ты поверил Феодору. И Бог явил через него это чудо. Но ты не говори никому, что это чудо Феодор сотворил. Рано еще.

– Так что же мне – опять молчать?

– Ты записывай свои мысли и все то, что хочешь сказать, давай в виде письма. Считай, что это твое послушание. Временное, на год.

– А как же молиться?

– Молись со всеми, не опасайся: в молитвенном состоянии никто не услышит, что ты говоришь легко и свободно. Теперь иди и приходи через месяц.

– Как через месяц? А как же вы?

– Лебеди на озеро прилетели. А ты не видел! Поди, уж отдохнули и улетать собрались. Иди, с Богом: дорогу осилит идущий.

†

Облако тумана скрыло старца Серафима, и Алексию ничего не оставалось, как пойти в келью за вещами. На крыльце его ждала Феодора с монастырским коробом. Это все, что было у Алексия из вещей – пустой монастырский короб, в котором он приносил хлеб старцу.

– Я знаю, как твое имя. Феодор, так? Так! Мне отец Серафим сказал. Ты чего с коробом вышел? Ты остаешься здесь со старцем. А я приду только через месяц. Но буду поминать тебя, Феодор, ежедневно в молитвах… Прости, что загружал тебя болтовней!.. Интересно, чем вы тут рыбу будете ловить? Я ведь снасти только через месяц принесу!

Не дождавшись ответа, Алексий шмыгнул носом и тут же скрылся в туманной дымке, но Феодора успела перекрестить его ускользающую в туман фигуру. Алексий будто почувствовал крестное знаменье и остановился оглянуться. Но Феодоры уже не было, зато он увидел стаю лебедей, плавающих недалеко от берега.

– Батюшка про них говорил! Вот они, красавцы!

Лебеди уже отдохнули и готовы были продолжить перелет на юг. Послушник осторожно подошел к краю озера и с нескрываемым восхищением наблюдал за грациозными царственными птицами. Лебеди взлетели и скрылись из виду.

11. Буря

Как только Алексий зашел в лес, туман рассеялся. Старый филин, услышав шаги, сорвался с ветки и пронесся прямо над послушником, слегка задев его своим крылом, будто предостерегая от чего-то. Алексий непроизвольно вздрогнул, но не остановился, а зашагал более проворно и энергично.

В коробе что-то болталось и отбивало стуком каждый шаг послушника. Он терпел этот стук, терпел, но все-таки не выдержал и прямо на ходу заглянул в короб: там лежали хлеб, ручка и блокнот. Алексий остановился, сел на ближайший пенек и сделал первую запись в блокноте. «Жизнь инока». Это как название он поставил сверху страницы по центру. Посидел, подумал, повспоминал свою «насыщенную долгую» жизнь и вдруг быстро-быстро стал писать, будто кто-то его подгонял, нашептывал на ухо и проверял его на расторопность письма.

†

Жизнь инока

Если бы меня спросили: зачем я пошел в монастырь? То я бы ответил, что хотел уединиться, уехать из шумного города. Да, именно уехать от злых людей – тогда я воспринимал уединение именно так. Вот уеду от всех как можно дальше, и все-все изменится! Тогда я не понимал, что главные перемены не вне, а в нас, то есть в наших душах. Добрался до монастырских ворот, огляделся, и сердце мое забилось, затрепетало. Вот она, Россия – без суеты, криков, лицемерия – чистая и вольная. Но меня не пустили в монастырь, и я вынужден был ночевать на скамейке возле монастырских ворот.

Только я стал засыпать, как почувствовал на себе чей-то смятенный взгляд. Беспокойство охватило меня, открыл я глаза и увидел неясный эфемерный силуэт. Была черная мрачная ночь, и силуэт то проявлялся, то исчезал. А тишина стояла даже не мертвая, а звенящая. Понятно, что мне стало не до сна. Спрашиваю у плавающей темной фигуры, для чего меня разбудили. А эфемерный силуэт зовет меня за собой, молча зовет: сделает несколько шагов в сторону, остановится, качнет головой и ждет, когда я с места сдвинусь, а потом еще несколько шагов – и опять смотрит, проверяет, иду ли я. Такими перебежками мы добрались до груды камней. Гляжу я то на груду камней, то на разбудившего меня, который так и не показывает свое лицо, и никак не могу взять в толк, чего от меня хотят. И тут вдруг я вспоминаю, что часто святые такие скрытые подвиги совершали: например, переносили ночью тяжелые камни или кирпичи на гору или верхние этажи строящегося здания. Сердце мое от приступа гордости забилось в груди. «Вот, вот, – подумал я, – игумен послал ко мне монаха, чтобы испытать меня на готовность трудиться во благо монастыря». Огляделся, но, кроме монастырской стены, ничего не увидел. Не нашел рядом ничего такого, что было бы создано трудом человека! Тогда я прямо спросил у моего молчаливого поводыря: «Если ты хочешь, чтобы я перенес эти камни куда-то, то хоть укажи это место». Тот, сделав утвердительный жест, подошел к ближайшей сосне. Я перетащил один камень, потом второй, третий – и так увлекся, что когда захотел уточнить, для чего я это делаю, оказалось, что разбудивший меня уже скрылся. Ну, думаю, и хорошо, убедился, что я все понял, и вернулся в монастырь. Теперь, думаю, из монастыря будут смотреть, как я работаю. Рассвело. И точно, в монастыре узнали про мою «тайную» работу, и многие монахи в течение дня вплоть до сумерек подходили ко мне и таращили на меня глаза, как на привидение, корчили мне рожи, а я их игнорировал. Тут бы мне и догадаться, что что-то тут не так, что-то тут неладное! Да куда там: я еще пуще напрягаюсь, дабы показать, что я за герой! А сам от усталости и без ноши-то спотыкаюсь. И все бы закончилось, как и задумал нечистый, если бы не старец Серафим.