Истоки - Ярослав Кратохвил

Двадцатилетняя жена приказчика Нина Алексеевна, у которой всегда хватало забот и хлопот с двумя малыми детьми, отложила письмо от мужа с фронта, только что доставленное Беранеком, и нарочно постаралась попасться ему на пути для того только, чтобы, с надеждой и ревностью в ускользающем взоре, спросить его — правда ли, что на вечере будут пленные офицеры.

— Будут! — гордо подтвердил Беранек то, что было всем известно.

Но от ее горячечных глаз Беранеку внезапно передалась вся тяжесть того мгновения, которое сегодняшний день приблизил и для него.

Не выдержав, он оставил Бауэра репетировать с музыкантами, а сам, на ночь глядя, пустился в Крюковское.

Арина с первых же его слов побледнела и схватилась за живот, который уже заметно выпирал. Широко раскрыв сухие глаза, она тяжело опустилась на лавку и только потом зарыдала, завыла в голос. А потом легла на голую лавку и тихо и долго плакала. Но вдруг спохватилась, глаза ее засветились решимостью, сразу же высушившей слезы.

— Когда?

Беранек, собственно, и сам еще не знал. Это несколько ее успокоило.

— Ладно, — сказала она, — коли утром после концерта не придешь — значит, увезли вас. Я тогда поеду за вами на санях, в город.

Беранек даже испугался ее решимости. Между тем здесь не было ничего необычного. Просто Арина знала, что мобилизация — это толпы новобранцев на станции, вокруг вокзала бесконечные ряды телег, на которых они приехали, свист, грохот, крик, растерянность мужчин и плач женщин. Она ведь уже однажды отвозила так мужа в начале войны.

Беранек пробыл у нее до глубокой ночи, и она с какой-то надеждой и решимостью, а потому и без слез, проводила его до самого хутора. На дорогу она еще ничего ему не давала: даже если он не придет и после концерта, она сама отвезет ему все в город (а будет это — большой каравай хлеба да горшочек подсоленного масла).

У Беранека сохло в груди, но он мужественно молчал. Только дома, около своей лошадки, он вздохнул и привалился к теплой шее, к гриве своего самого верного товарища. Потом он сложил пожитки, давно приготовленные к отъезду: две пачки махорки, пачку чаю, сахар, деревянную расписную ложку и жестяную кружку, которую подарила ему Елена Павловна. Два сбереженных рубля он завернул в ту же грязную бумагу, в которой вот уж несколько дней носил свои документы. Спал он в эту ночь очень мало.

Утром, по просьбе пленных офицеров, готовившихся к концерту, Шеметун велел ему вытопить баню.

Но поскольку Сиротки сразу после генеральной репетиции собирались на последнюю беседу, чтоб проститься с Табором, и поскольку туда отправлялись и пленные с хутора Обухове, вызвавшиеся работать на оборону России, — то на сей раз Беранек попросил, чтобы заботу о бане передоверили кому-нибудь другому. Свои услуги сразу же и с явной охотой предложил Райныш. К нему присоединился и немец Гофбауэр. При виде этой пары оборванцев Беранек невольно вспомнил слова чистого, гладкого и мужественного пана Бурды и с грустной иронией, с чувством исполненного долга — а следовательно, и со снисходительной презрительностью — бросил довольно громко:

— Ясное дело! Свой к своему!..

Вернувшись к себе в пристройку, он с гордостью еще раз вынул документ и прочитал слово за словом, сначала по-чешски, а потом по-русски:

Удостоверение

Сим удостоверяется, что податель сего Иозеф Беранек такого-то и такого-то числа добровольно заявил о своем желании вступить в Чешскую дружину и такого-то и такого-то числа его заявление было отправлено в соответствующие ведомства.

Ниже была печать лагеря военнопленных, которая даже самому Беранеку внушала почтение. Внизу стояла подпись:

Вацлав Францевич Бауэр, председатель организации пленных чехов и словаков в лагере Обухове и доверенное лицо Союза чехословацких обществ в России.

Беранек потолковал еще с денщиком Шеметуна, Иваном, зашел добродушно посмеяться и сердечно пожать корявые руки бородатым и ленивым караульным, которые по доброте душевной все твердили ему, что никакой войны больше не будет. Семье слесаря он сказал:

— Прощайте!

К сыровару он даже спустился в погреб.

— Значит, не заглядывать мне уже больше сюда.

С подчеркнутой лихостью он приветствовал доктора Мельча, поиграл с Барыней у крыльца офицерского дома.

После обеда он почистил одежду, взяв щетку у Ивана, и, аккуратно зачесав на левую сторону волосы и смочив их водой, отправился в Александровское к Сироткам.

79

Райныш, не принадлежавший к числу гостей Сироток, ухватился за возможность хоть в этот последний день выбраться из ненавистной атмосферы коровника. От радости он ткнул в бок своего верного, тоже бойкотированного друга, немца Гофбауэра:

— Пролетарии всех стран… присоединяйтесь!

Они носили дрова из винокуренного склада в маленький сруб, стоящий над прудом и служивший хуторской баней. Обмотав мешковиной руки и голову поверх шапки, они ходили гуськом по узкому проходу между сугробами с охапками дров, ничего не видя под ногами и беспрестанно спотыкаясь на обмерзших краях глубоко протоптанной тропинки. Шершавая кора на поленьях отставала, на ней намерз снег, и дрова обдирали и холодили руки.

Потом таскали из проруби воду, наполняя кадки. Чтоб согреться, туда и обратно они бежали бегом, расплескивая воду, и она намерзала на тропинке и на пороге бани. После каждого ведра они долго хлопали руками по бедрам, чтоб отогреть закоченевшие пальцы.

Так наполнили водой обе кадки, потом затопили старую печь. И когда в темном углу за спиной у них заплясали большие изломанные тени, они сели перед печью на корточки, всем телом вбирая нарождающееся тепло и щуря глаза. Тепло входило даже в их желудки, сведенные голодной судорогой.

Райныш привалился плечом к товарищу и в задумчивости стал сплевывать голодную слюну на поленья. Он смотрел, как пляшут в слюне искорки пламени, и следил за печью, время от времени подбрасывая дрова. Гофбауэр подставлял свое маленькое, худое, напряженное лицо с зажмуренными глазами красноватому светлому теплу, пышущему из дверцы печи.

— Здесь еще до весны половина передохнет от голода, — сказал он вдруг со вздохом и, по видимости, без всякой связи, тоже сплюнув на полено. — Везде — одна лавочка. Здесь тоже ведь на мертвяках больше всего наживаются: жратву на них получают, а мертвые есть не просят.

Райныш протянул одну ногу к самому огню. Он шевелил горящие поленья, будто играл с ними и плевал в огонь, цедя сквозь зубы:

— И я, приятель, тоже скоро начну зарабатывать на мертвецах. Буду делать пушки, или гранаты, или газы. Мне уже все едино. Жрать-то нужно. Пусть сволочи перебьют друг друга до последнего, пусть душат друг дружку, пусть сдохнут. Я теперь готов стрелять с закрытыми глазами. Хочешь в ту, хочешь — в другую сторону.

Маленький, щуплый Гофбауэр высморкался в весело потрескивающий огонь, а Райныш вдруг встал — так он взволновался:

— Ох… встретиться бы… еще разок с этими паршивыми вонючими Иванами!.. Прошил бы пулями от пупа до горла!

Гофбауэр озабоченно наморщил лоб.

— Нельзя так, слушай. Они ведь рабы… международных эксплуататоров.

— В том-то все и дело!.. Если б хоть сами были эксплуататорами!..

— Сам ведь на них работать будешь!

В трубе загудел огонь. Райныш сжал губы и, не глядя на Гофбауэра, вышел из бани.

Вернулся он, как бы умытый морозом.

— Нас, солдат, — сказал он, садясь рядом с Гофбауэром, — много было в лейпцигской организации… в чешской-то. Много мы выдули пива на прощанье… А нынче — где кто?

— Я знаю только об одном товарище, — вдруг гораздо охотнее заговорил Гофбауэр. — Был каким-то редактором. Призвали его вместе со мной ефрейтором. Он уже давно фельдфебель. Так какие же мы теперь с ним товарищи, сам посуди! Что теперь ему наше рабочее дело?

Они еще сидели долго, но говорили мало. Райныш плеснул воды на каменку. Вода с шипением взметнулась паром, пар, пыхнув им в лицо большими обжигающими клубами, поднялся мягким облаком к низкому потолку, пополз по стенам, по глади холодной воды в большом котле. У Райныша размоталась тряпка на ноге. Он затянул ее потуже, охая при этом и покряхтывая.

— Кабы не эти императоры… да не вся заваруха… был бы я сейчас… в Лейпциге… сам себе хозяин, мастер… с нашим-то ремеслом… можно было, ого-го, как заработать… А говорят, в России… зарабатывают еще больше…

— После войны везде заработаешь, коли не подохнем, после войны будем на вес золота. Лошадей да рабочих повыбило — сила! Лошади и рабочие после войны больше всего будут в цене. А работы сколько! На каждого — по четыре порции. Выбирай! Пока еще все наладится-то…

— Ну что ж, заставим себя просить! После войны-то уж в их шахер-махерах каждый разберется. Теперь-то нас не проведешь! Хватит всех этих господских штучек! Я в пеленки делал точно так же, как государь император… или там какой угольный барон…