Истоки - Ярослав Кратохвил

— Ну что ж, заставим себя просить! После войны-то уж в их шахер-махерах каждый разберется. Теперь-то нас не проведешь! Хватит всех этих господских штучек! Я в пеленки делал точно так же, как государь император… или там какой угольный барон…

— У вас, у чехов, — может быть… Но чтоб у нас, у немцев, — не верю. Чехи в делах демократии всегда нам сто очков вперед давали. Еще до войны против монархии были. Не лизали задницу всяким императорам да вельможам.

— Это потому, что чехи — сплошь бедняки. Зато в Германии больше солидарности среди партийных…

До Райныша вдруг дошло, почему Гофбауэр так сердечно хвалит чехов, и он сказал теплее:

— Ты вот сюда лучше садись, друг, здесь не так жжет!

И снова они оперлись друг о друга.

Тепло, чистый воздух навеяли на Райныша дремоту. Гофбауэр припомнил несколько чешских слов и с грехом пополам составил из них фразу. Потом стали договариваться, как разыщут друг друга после завтрашнего расставания в России и как — после войны дома.

Прапорщик Шеметун, узнав, что топится баня, первую очередь выговорил для себя; но пришел он сюда с Еленой Павловной только в полдень и выгнал обоих пленных. Райныш с Гофбауэром так стремительно вылетели на мороз, что запах Елены Павловны не сразу выветрился у них из памяти. Оба многозначительно засмеялись.

— Ну, я б это тоже сумел!

— С таким-то мылом!

Они стояли у бани, готовые исполнять еще какие-нибудь распоряжения, хотя вполне могли бы и уйти. Мороз пробирал их, и они приплясывали на снегу и грели руки, глубоко засунув их в дырявые карманы прямо к голым и тощим своим телам. Рисуя себе дразнящие картины того, что, очевидно, сейчас делается за ветхими стенами бани, за замерзшим окошком, они и не заметили, как пролетело время. А когда неотвязное чувство голода напомнило им об обеде, было уже поздно: Шеметун с разрумянившейся Еленой Павловной вышли, и сейчас же в баню хлынули пленные офицеры. С ними прибежала и веселая сучка Барыня.

Райнышу с Гофбауэром пришлось быстренько сполоснуть полы, долить воду в кадки и подбросить дров. Офицеры тем временем раздевались в дырявом предбаннике, похожем на ледяную пещеру. У них были хорошо откормленные, гладкие тела. Обер-лейтенант Грдличка дал Райнышу и Гофбауэру по сигарете и обронил несколько благосклонных слов, блеснув отличным венским диалектом. Гофбауэр стоял перед ним в струнку и отвечал лаконично с неназойливой услужливостью.

Дожидаясь дальнейших приказаний и чаевых, оба друга остались в ледяном предбаннике. Каждый раз, когда открывались двери, из них вырывались клубы густого теплого пара, оседавшего на стенах нежным инеем. Райныш и Гофбауэр грели руки над дымом сигарет, а докурив — на спине собаки.

— Разжирела, — заметил Райныш и шепотом добавил на ухо Гофбауэру: — Курва офицерская!

Сучка радостно обнюхивала его окоченевшие руки. Офицеры недолго пробыли в бане: слишком много времени занимал ее Шеметун, и они торопились. Грдличка, уходя, дал Райнышу с Гофбауэром чаевые за всех семерых офицеров: это составило тридцать пять копеек.

Деньги принял Райныш, и оба по-солдатски поблагодарили. Еще помогли одеться замешкавшемуся доктору Мельчу и кадету Гоху.

Райныш хотел было разделить заработок, но Гофбауэр почему-то отказался принять свою долю. Райныш долго уговаривал его и, ничего не добившись, побежал в лавочку, где на половину денег купил хлеба и махорки. Собака сопровождала его в оба конца, и Райныш, возвращаясь с покупкой, играл с ней, высоко поднимая хлеб над головой. Барыня весело прыгала вокруг него и вместе с ним проскользнула в баню.

В тесном помещении, насыщенном влажным теплом, в холодеющих испарениях мигала керосиновая лампа. В уютной полутьме грела и светила все еще раскаленная печь. Райныш, Гофбауэр и Барыня сели к огню. Все дышало теплом, уютом и безопасностью.

Хлеб они съели вместо обеда и просидели в тепле до полной темноты. Вечером Гофбауэр погасил чадящую лампу, чтобы она не выдала их, и вышел закрыть ставни.

Едва он вернулся, как на хуторской улице зазвенели колокольцы. Барыня вскочила.

— Едут! — сказал Райныш.

Гофбауэр поспешно захлопнул дверь и накинул крючок. Прозвенели колокольчики вторых саней, и когда звук их замер где-то за винокурней, Гофбауэр победоносно воскликнул:

— Ну… чья теперь эта дача?

— Наша, — весело, глубоким басом, ответил Райныш.

Они подтянули лавку к печи, подбросили несколько больших поленьев и блаженно протянули ноги к теплу.

Райныш торжественно положил на лавку остаток черного хлеба и вызывающе запел:

Вставай, проклятьем заклейменный,Весь мир голодных и рабов…

— Не надо, — нахмурившись, оборвал его Гофбауэр.

На черных бревенчатых стенах дрожал розовый свет.

Он был тих, уютен и разливал тепло. Пленные размотали мешковину, скинули шапки, сняли даже шинели. Райныш, освобождаясь от грязных лохмотьев, выкрикивал:

Весь мир… насилья… мы разрушим…

— Не пой этого так, — обиделся Гофбауэр.

Но вскоре и сам разошелся, впадая в роль заговорщика.

Райныш разломил оставшийся кусок хлеба. Они жевали вязкую жвачку полным ртом и в шутку спорили, в какой из шаек сидела Елена Павловна; стали нюхать шайки, вырывая их друг у друга.

Но это им быстро надоело.

— Сегодня, друг, лучше бы нам свиного мясца, чем бабьего!

— А еще лучше б и то и другое!

— Да нет — мне б довольно было свининки к хлебу.

— А мне хоть кусочек масла!

Райныш, скалясь шутовской ухмылкой, подал Гофбауэру кусок размокшего мыла, который нашел за черным дубовым столбом.

— Извольте! Шутка не удалась.

— Пошел к черту, я не шучу. Эх, кусочек бы свежего маслица! — Гофбауэр потянул воздух ноздрями. — Ты еще помнишь, как оно пахнет?

— А ты помнишь, как пахнет горячая молодая картошка со свежим маслом? Или как у нас пахнет свежий хлеб с такой вот корочкой… прямо шоколад!..

— Это что по сравнению с дебреценскими сосисками!

— А к ним хорошо выпеченная соленая булочка и хрен.

— Да еще кружечка пива с белой шапочкой, а?

Райныш крикнул:

— Heisse Wursteln! Горячие сосиски! Bier! Пиво!

— Порцию водки!

— Гуляш изволите или свиной бочок под хреном?

— Еще чего! Отбивную с кнедликами и капустой! Эй, официант, пошевеливайся…

И Райныш с той же шутовской ухмылкой, подражая плавным движениям официанта, подал на раскрытой ладони Гофбауэру хлебную жвачку, выплюнув ее изо рта.

— Хватит! — сказал Гофбауэр, и оба расхохотались.

— Ну вот и угостились!

— Слушай, может ли быть на свете, хоть бы у самого русского царя — лучшая жратва, чем сосиски с хреном и глоток, скажем, швехацкого?

— Не может! И я теперь за такую жратву человека убить могу!

— А представь теперь — ведь после войны все будет снова! Сколько влезет! Жри сосиски, дуй пиво, хоть каждый день! С утра до вечера!

Райныш после каждого слова причмокивал и жадно глотал слюнки.

— А ты представь, что тогда, может, и глядеть-то на это не будешь!

— Как бы не так! Раньше я, может, и не глядел бы, а теперь, как вернусь, первый год буду жрать колбасу, скажем, с кофе, каждый божий день!

— Пошел ты! Болтаешь несусветное! Только аппетит у меня разжигаешь. Ты думай лучше о том, что не вернешься.

— Тогда ты за меня сожрешь. Кто-нибудь да вернется из нашего брата голодного!

— Ох, когда-то это будет! Ты лучше закрой глаза и угадай, что едят сейчас господа офицеры на званом ужине?

— Что? Да ты, может, такого и не видывал.

— Это я-то не видывал? Да я, брат, в Германии работал на каких бар… И видал — жрут, брат, такое… чего я… и в рот-то не взял бы!

Райныш сам засмеялся своим словам.

— Ладно — а сейчас?

— Ну, — опять засмеялся Райныш. — Погоди: раз, два, три… мы… тоже хотим…

Гофбауэр быстро шлепнул его по заднице:

— Мяса!

— Кости!

— Иди ты к черту!

Пустой желудок и впрямь жесточайшим образом давал о себе знать — до боли. В печи потрескивал огонь, облизывая раскаленные поленья, как сытый пес облизывает жирную кость.

Райныш взорвался:

— Проклятье! Проклятье! До чего жрать охота!

— Ничего, зато когда-нибудь, на родине, вкуснее покажутся сосисочки с хреном!

Райныш заметался по тесной бане. Собака тоже вскочила и, играя, путалась в ногах.

— Пошла прочь! — оскалился на нее Райныш. — Ты-то жрала… а я нет.

Гофбауэр сидел верхом на лавке и горько улыбался. Когда он заговорил, улыбка эта окрасилась горечью и презрением.

— А я тебе советом помогу. Вот ты в школе учился и мог бы знать, что не хлебом единым жив человек и не мясом, а еще и словом божьим.