Истоки - Ярослав Кратохвил

И далее полковник Бугров более всего обрушивался на города:

«Города только разлагают войско! Самые ненадежные части — рижские да петроградские. Не только не хотят воевать за родину, но и представляют собой прямую опасность для своих командиров и заражают остальные части, которые стоят в окопах честно. К тому же, после печального события в столице, в доме на Мойке, по фронту ползут самые невероятные слухи о высочайших и священнейших авторитетах великой Руси!»

В конце этого мрачного письма полковник Бугров сознавался, что именно эти безрадостные факты и заставляют его отвратить взоры и скорбное сердце свое от собственного настоящего и задуматься о будущем милого сына Володи. Письмо заканчивалось так:

«Скорее бы весна и новое наступление! Скорее бы начались бои, которых со времени царского манифеста, как единственного спасения и средства для оздоровления войск, ждут с верой и правдой все добрые и верные русские люди».

Между подписью и этой заключительной фразой, очевидно, дополнительно, было вписано мелко еще несколько слов:

«Возможно, возможно, мечта осуществится! Возможно, все начнется как раз в те дни, когда письмо мое пойдет к тебе. Да поможет нам господь! Читающий да разумеет!»

Эта загадочная фраза была единственным светлым местом во всей мрачной картине фронта, обрисованной полковником Бугровым. И с такой-то мрачной картиной в душе Петр Александрович вот уже два дня исполнял свои несложные служебные обязанности. Ходил ли он, сидел ли, подписывал ли бумаги — все время в благородной груди его и под возвышенным челом роились гневные мысли о разложившихся городах?

«Города! Города!.. Города… и эти фабрики! Нерусские души! Фабричные города! Дьявольское порождение французской революции, за которую так и не было кары! Иностранными фабриками загрязнили старые светлые города порядочных русских людей! Людей, объединявшихся в страхе божьем вокруг церкви! Заразили опасной, темной, преступной стихией. Отбросами человечества, отверженными русской землей! Поганью, которая лишь по недосмотру не сидит в сибирских тюрьмах и не гноится в ссылках. Из этих фабрик эта человеческая нечисть, подобно вшам, расползается по Руси. Безнаказанно сосут кровь из тела святой мученицы России! Как дурной болезнью, разлагают ее душу и силы!.. Города — вот страшнейший враг святой души России! Враг, хуже и опаснее японца или немца!»

С этими мыслями смотрел Петр Александрович в окно на соборные главы, высоко вознесшие над крышами базарных ларьков и городских домов православный крест; соборные главы — словно чистый лоб мученика веры, и при взгляде на них смягчилось сердце Петра Александровича. Он высморкался; кровь бросилась ему в лицо.

«Ложь, будто у людей, которым Россия дает работу и вознагражденье, ничем не заслуженное, — будто у них нет хлеба!»

Он перевел глаза на бумаги, но написанного не видел.

«Конечно, что случилось на Мойке, было недобрым делом. Зрелище для черни, растравленной и бастующей… подкупленной на немецкие и прочие иностранные деньги! И это-то в час величайшей опасности! На потребу грязной фантазии крикливых, развратных газет! Позорное, глупое зрелище! В спальнях дворцов… которые должны быть для народа святыней… Какие бы человеческие проступки и грехи ни совершались в личных покоях…»

Петр Александрович не мог не осудить столь варварского вмешательства людей в дела божьего суда и божьей милости.

«…нельзя было оскорблять ее величество царицу! Русским не следует служить орудием интриг англичан или французов, завидующих величию и мощи России! Не признают за нами ни Царьград, ни проливы… Как же, господа, как после этого разобраться простому народу, как понять черной душе террориста, что можно убить даже столь высокую особу, облеченную доверием царя, наместника божьего, и царицы, а губернаторов, например, нельзя убивать!.. Нет, недоброе это дело! От него-то, как кара божия, и пошло все нынешнее зло…»

Петр Александрович, захваченный потоком своих угрюмых мыслей, механически подписывал бумаги.

И в такую-то минуту доложили о прапорщике Шеметуне.

— Нашел время… — злобно проворчал старик и Шеметуна не принял, велел ему прийти через два часа.

В дурном предчувствии после такого приема, Шеметун готов был вообще отказаться от аудиенции. Но, подумав, что отменить уже ничего невозможно, что в его распоряжении еще два часа, он решил заглянуть сперва к дочерям Петра Александровича, чтоб на всякий случай обеспечить тыл. Приняли его радостно. Он рассказал Валентине Петровне и Зине все новости Александровского и Обухова, не скупясь на похвалы пленным музыкантам. Задуманный Бауэром концерт он назвал редкой возможностью, упустить которую было бы просто обидно.

Зина первая захлопала в ладоши, но Шеметун рассудительно охладил ее пыл:

— Затея великолепная, только едва ли военное командование разрешит.

— А почему бы и не разрешить? — сухо перебила его Валентина Петровна.

Она всегда рассуждала спокойно и практично, и решения ее были вполне определенны:

— Если это принесет нам удовольствие, а России — пользу… тогда прошу предоставить все мне. Я не собираюсь умирать здесь со скуки, задыхаясь от всех этих идиотских сообщений и слухов, только из-за каприза какого-то дурацкого ведомства… Ах! — вздохнула она с неожиданной для нее страстностью. — Ведь здесь уже нечем дышать!

Петр Александрович принял Шеметуна только в середине дня, не прерывая работы и даже не подняв на него своих строгих холодных глаз.

— С чем пришли?

— Разрешите доложить о разном, а главное — о пленных славянах, которых я постарался собрать согласно приказу.

— Как там у вас? Тихо?

— Осмелюсь доложить, более чем тихо. Можно сказать, просто тоска смертная.

Петр Александрович выпрямился в кресле и посмотрел Шеметуну в глаза:

— Благодарите бога!.. В городах вот… нет этого! Нерусские люди… наплевали прямо в душу России.

Он взял у Шеметуна бумаги и, перебирая их розовыми старческими руками, стал просматривать, роняя время от времени полные горечи слова:

— В городах… нет больше святой Руси!.. Язвы жидовства! Города!.. Короста на раненом теле страдалицы!.. Не укараулишь их!.. Ох, — глубоко вздохнул он, — а теперь сами подбрасываем… немецкую заразу. В самое сердце русской обороны!.. Дьявола делаем защитником Христа! Укрываем его… сами… под царской чистой мантией…

Вдруг посреди фразы Петр Александрович наклонился над бумагой, которую только что взял в руки. Казалось, он ее внимательно перечитывает. Лоб его хмурился все больше. Шеметун, поняв, о чем пойдет речь, выпрямился с неслышным вздохом.

— Эт-то что?

Шеметун решительно перевел дух и рьяно ринулся в бой:

— Позвольте доложить, это — мои пленные, те самые славяне, относительно которых был приказ сверху, то есть чехи. Всемирно известные музыканты… Если изволите помнить, чехи всегда занимали первые места даже в русских полковых оркестрах. Просят, в честь события, так сказать, и в благодарность за то, что им дозволено встать в общеславянский фронт защиты России… по этому случаю… показать свое искусство… В нашу пользу, по нашему приказу. Я могу подтвердить… артисты они в своей области отменные. И вот что интересно (слова Шеметуна завиляли в почтительной услужливости) — даже самые сложные инструменты они сами изготовили, почти голыми руками. И вот, как изволите видеть, представляют ходатайство… в этом… смысле.

Тут у Шеметуна окончательно иссяк поток красноречия, потому что Петр Александрович, с первых же слов впившийся строгим старческим взглядом в бегающие глаза Шеметуна, обуздывал бурю, бушующую в его душе. И даже когда Шеметун закончил, он еще торжествующе помолчал, а потом осведомился с сухой язвительностью:

— Плен-н-ные?

— Так точно! — выпалил Шеметун; теперь он уже прямо смотрел в неподвижные глаза начальника и только между вдохом и выдохом позволил проскочить коротенькому безнадежному: «А, черт!» Однако после этой передышки он продолжал с новой решимостью:

— Это те пленные, которые, если изволите помнить, откликнулись на официальное воззвание и добровольно вызвались… для России… и хотят теперь… для русского Красного Креста…

Петр Александрович все не сводил с Шеметуна грозно молчащие глаза.

Шеметун отметил про себя, как сверкнули тугие эполеты на широких плечах Петра Александровича, — и потом уже пассивно принимал его тяжелые, как удары молота, слова:

— Русский… Красный… Крест… запомните, прапорщик… не нуждается в подаянии от врагов России! Военнопленным… убийцам России ничего не разрешается! Приказано — на сборный пункт! И всё!