Вечная ночь - Полина Дашкова

— Что это?

— Подписка о невыезде.

— То есть вы меня в тюрьму не заберёте?

— Нет.

Борис Александрович зажмурился, тряхнул головой и пробормотал:

Я духом пасть, увы! я плакать был готов,Среди неравного изнемогая боя…

— Что, простите? — Соловьёв удивлённо поднял брови.

— А? Нет, ничего. Это так, стихи. Иннокентий Анненский, «Третий мучительный сонет».

* * *

Новый больной оказался известным актёром. Его привезли со съёмок какого-то сериала, у него был алкогольный галлюциноз. Народный артист России, гениальный комик, трогательный и смешной до слёз, обожаемый несколькими поколениями зрителей, уверял, что в его голове поселились все герои, которых он сыграл за сорок лет работы в кино и театре.

— Они скандалят, требуют, чтобы я срочно оформил им прописку. Это же получится коммуналка! Они говорят, жилплощадь принадлежит им по закону, — шептал актёр, опасливо озираясь по сторонам, — вы знаете, там есть несколько уголовников, от которых неизвестно, чего ждать. К тому же милиция их ищет, поэтому за мной постоянно следят, вмонтировали в мозг подслушивающие устройства. Обо всём, что там происходит, сразу докладывают министру.

Ирина Александровна, маленькая, худая, как подросток, шестидесятилетняя женщина, врач приёмного отделения, чуть не плакала от жалости. Она обожала этого актёра, смотрела все фильмы с его участием. Она и представить не могла, что её кумир — запойный алкоголик.

В кабинет постоянно под каким-нибудь предлогом заглядывали санитары, сестры, врачи. По клинике уже прошёл слух, что привезли знаменитость, и всем хотелось поглазеть.

— Зачем они на меня смотрят? Проверьте их документы и отпечатки пальцев, — говорил актёр, — заприте дверь, никого не пускайте!

Когда просунулась очередная любопытная голова, больной дёрнулся и чуть не упал со стула.

— Хватит! Дайте умереть спокойно!

Наконец его отвели в бокс.

— Знаешь, Оленька — сказала Ирина Александровна и шумно высморкалась, — в юности я была в него влюблена. Честное слово. Девочки обычно влюбляются в красавцев, в героев-любовников, а я вот в него. Я даже согласилась выйти за моего первого мужа только потому, что он был похож на моего смешного кумира. Господи, как все банально и как грустно. Скажи, ты думаешь, он совсем безнадёжен?

— Не знаю. Если только чудо. — Оля посмотрела на часы.

— Торопишься? Может, чайку выпьем? Я, кстати, хотела с тобой посоветоваться. Главный дал мне статью какого-то юноши, просит, чтобы я помогла ему подобрать иллюстративный материал. Я посмотрела, знаешь, это не кандидат наук писал, а двоечник из средней школы. Не знаю, что делать.

— Двоечника зовут Иванов Егор Петрович? — улыбнулась Оля.

— Да. Неужели к тебе тоже с этим подкатывали?

— Мг-м.

— Отказалась?

— Разумеется.

— Умница. Боюсь, я так не смогу, — вздохнула Ирина Александровна, — главный намекнул, что отправит меня на пенсию.

— Не отправит, не бойтесь. На нашу с вами зарплату желающих мало.

— Да? Ты считаешь, надо отказаться?

— Конечно. Или денег потребуйте. С какой стати вы будете писать статью за этого наглого тупицу бесплатно? Потом ещё он и докторскую захочет. Главный сказал вам, что он Иванов по матери, а отец у него олигарх?

Ирина Александровна вжала в плечи маленькую стриженую голову. Чёрные глаза недоуменно смотрели из-под седой чёлки.

— Олигарх? Ой, батюшки, а зачем ему понадобилась психиатрия? Он что, больных лечить собирается?

— Никого он лечить не будет. Ему хочется иметь докторскую степень. Кандидатскую уже имеет. Почему психиатрия, а не микробиология или ядерная физика, это вы у него спросите.

— Ой, какой ужас! — Ирина Александровна перешла на шёпот. — Думаешь, там фигурируют деньги?

— Я предпочитаю об этом вообще не думать. Очень уж противно. Лучше не связывайтесь с этим двоечником.

Ирина Александровна отвернулась, покрутила дешёвую серёжку в ухе, тяжело вздохнула, помолчала, потом заговорила совсем другим, преувеличенно бодрым голосом:

— Значит, чаю ты со мной не выпьешь, Оленька?

— Нет, спасибо. Мне пора.

Оля посмотрела на сморщенное личико, заметила, что седая чёлка мелко дрожит, и поняла, что Иванову по матери повезло. Он нашёл учёного идиота, вернее, идиотку, которая напишет ему и статью, и диссертацию, причём о деньгах не заикнётся. Не так воспитана.

— Это тебе спасибо, Оленька. Так удачно получилось, что ты зашла.

— Ирина Александровна, вы же меня попросили зайти.

— Я? — Чёрные глаза удивлённо округлились, тонкие брови поползли вверх и спрятались под чёлкой. — Нет, Оленька, я не просила. Кто тебе сказал?

* * *

— Ну вставай, пойдём лечиться.

Из-за головной боли Марк соображал совсем плохо, мысли путались, цеплялись одна за другую, скручивались бешеным змеиным клубком.

— Пойдём, пойдём, не бойся, — санитар взял его за локоть, — да ты чего, мужик? Вставай! А то клизму поставлю, доктор прописала тебе клизму керосиновую. — Санитар заржал и повёл Марка по коридору, позвякивая ключами.

— Она сказала, чтобы ты дал мне анальгину, — напомнил Марк.

— Ага, — кивнул Славик, — сейчас. Посиди пока.

Он усадил Марка на банкетку и ушёл.

Началось время посещений. Больные потекли к столовой. Марк не стал ждать санитара с анальгином, поплёлся в другой конец коридора, туда, где сейчас было тихо и пусто. Опустился на лавку, закрыл глаза, пытаясь собраться с мыслями. И вдруг услышал тихий мужской голос.

— Привет. Вмазаться хочешь?

Рядом с ним на скамейку присел парень лет тридцати, толстый блондин в очках, с аккуратной бородкой. Одет он был в джинсы и свитер. На руке висела лёгкая чёрная куртка.

— Ты кто такой? — спросил Марк.

— Я к тебе в гости, Хохлов Марк Анатольевич. — Парень произнёс это очень тихо, на ухо.

Марк вздрогнул и почувствовал, как что-то твёрдое упёрлось в левый бок.

— Не дёргайся. Пушка с глушителем. Пикнешь — пальну, никто не услышит. Короче, так. Адреса двух квартир, той, где клиенты с твоими детками отдыхают, и той, где ты снимаешь своё кино. В квартире на Полежаевской мы уже были. Девочка твоя, Дроздова Ирина Павловна, просила передать тебе пламенный привет.

— Сука, — прошептал Марк и стиснул зубы.

— Короче, дашь адреса по-хорошему, выйдешь отсюда здоровым и богатым. Не дашь — сдохнешь.

Марку вдруг жутко захотелось кокаина. Одну маленькую понюшку. Он бы часть дозы вдохнул, а часть втёр в верхнюю десну. Сразу такой холодок и онемение, как от анестезии, можно зубы драть, не будет больно. И вообще ничего не больно. Ты гений, красавец, супермен, плейбой, все от тебя без ума, и даже дуло с глушителем у левого бока можно не замечать. Подумаешь, дуло.

Высокий детский голос отчётливо и чисто пропел:

Выбирай, детка, выбирайДивный крайКокаиновый рай.

Голос был Женин. Она часто напевала песенки Вазелина. Марку некоторые из них нравились. Особенно эта.

Он провёл по десне языком, воображая нежно-горький вкус тончайших белых кристаллов.

Улетай, детка, улетайВысоко, в кокаиновый рай.

Голос Жени звучал так отчётливо, словно она сидела рядом с Марком на лавке. Блондин слева, Женя справа.

— Память отшибло? Помочь тебе? Смотри, пальну в печень, умирать будешь долго и больно. Ну, считаю до трёх. Раз!

— Не надо, — процедил Марк сквозь зубы и медленно, чётко назвал оба адреса.

— Молодец, — похвалил парень, — видишь, как все просто, блин!

Одновременно со словом «блин» прозвучал мягкий глухой хлопок, словно где-то за стеной открыли бутылку шампанского. Блондин встал и спокойно пошёл по коридору, не оглядываясь.

Боли не было, перехватило дыхание. Марк хотел спросить, в чём дело? Он же назвал оба адреса. Но звука не получилось. И вдоха не получилось.

Коридор медленно заливала тьма. Чёрные тени шептали, клубились, свивались в подвижный конус, который уходил острым концом вниз, сквозь пол.

Марка подбросило, как в машине, которая резко тормозит на полном ходу. Он взлетел вверх, к потолку, дёрнулся и оказался внутри ледяной воронки. Вокруг вращались чёрные плотные тени. Он отчаянно барахтался, пытался вырваться, но его несло вниз, как щепку или окурок уносит под ночным ливнем в сток, сквозь решётку канализации.

Издалека, изнутри водоворота теней он видел комнату, широкий проем без двери, лавки, телевизор, закреплённый высоко, под самым потолком. Комната плавала над ним, в невесомости, крутилась, поворачивалась разными боками, давая разглядеть со всех сторон лысого мужчину в коричневой пижаме.

Поза у мужчины была странная. Он сидел, но завалился на бок. Рот широко открыт, глаза вытаращены.

— Это я! Где я? Почему? За что? Я же все сказал!

Сквозь нарастающую волну новых звуков, сквозь вой, плачь, хохот, и вопли ужаса чистый детский голос пропел ему прямо в ухо: