Вечная ночь - Полина Дашкова

Это тоже был ритуал. Отдых перед решающим броском. Погружение в мягкие волны света, в нирвану. Nirdvandva — отсутствие двойственности, единство с самим собой. Никаких противоречий между телом и душой. Никаких мыслей, никаких чувств. Покой покойника.

Ровно сорок минут он провёл в таком состоянии. Затем встал, свежий и решительный. Ещё двадцать минут он потратил на то, чтобы принять прохладный душ, побриться, надеть все чистое, проверить содержимое портфеля. Очки ночного видения, бутылка масла, тонкие резиновые перчатки, ножницы.

Он надеялся, что не встретит никого из соседей. Это было совсем ни к чему. Простое «добрый вечер» прозвучало бы сейчас, как если бы посреди гениальной симфонии кто-то в тёмном зале закашлялся или громко испортил воздух.

Но мир гоминидов устроен так, что именно это всегда и происходит.

Во дворе Странник столкнулся со старухой с нижнего этажа, она выгуливала свою таксу. Собака была злобная, когда случалось оказаться с ней в лифте, она скалилась, рычала, короткая шерсть на загривке вставала дыбом. Если бы хозяйка не держала её на руках, она бы обязательно вцепилась Страннику в ногу. Он давно заметил, что у собак чутьё на чужака развито значительно острей, чем у их хозяев, гоминидов.

Много лет назад, после того, как он убил самку на чердаке, на него зарычала огромная бездомная дворняга Юра, названная так в честь космонавта Гагарина. Самка регулярно подкармливала Юру. Странник до сих пор помнил собачий взгляд, хмурый и пронзительный, глухой рык, ощеренную морду, жёлтые клыки, вздыбленную шерсть на загривке.

Тогда он, шестнадцатилетний мальчик, не побежал. Спокойно прошёл мимо, изо всех сил заставляя себя не бояться. Он читал, что от страха у человека меняется состав крови и, соответственно, запах. Собака или волк чувствуют это и бросаются на жертву.

Собака не бросилась на него, просто смотрела налитыми кровью глазами и не двигалась с места. Мальчик вдруг понял: псу всё известно. Пёс ненавидит и боится его.

В гастрономе он купил ливерной колбасы. Дома, в общей кладовке, нашёл банку с крысиной отравой. Он был уверен, из его рук дворняга ничего не возьмёт. Утром, перед уходом в школу, попросил одну из соседок, когда пойдёт на рынок, покормить Юру. Соседка умилилась его доброте, отнесла собаке колбасу. Потом он видел, как дворник убирал труп. Пёс был старый, шарил по помойкам, и никто не удивился, когда он сдох.

Собака — символ грязи и блуда. Если собака забегает в христианский храм, её убивают, а храм освящают заново. Собака стоит на страже разврата и чует угрозу. Странник много раз убеждался в этом. Никогда ни один пёс не подошёл к нему близко, не приласкался. Дворняги и домашние, большие и маленькие, старые и молодые, кобели и суки дрожали, случайно оказавшись с ним рядом, скалились. Шерсть вставала дыбом. Некоторые, самые отчаянные, пытались укусить.

— Добрый вечер, — сказала старуха.

Такса, почуяв Странника, на этот раз не затявкала, а заскулила, поджала хвост.

— Чапа, как не стыдно? Перестань сию минуту! Ты что, своих не узнаешь?

* * *

Оля долго терпеливо объясняла по телефону сначала сыну, потом дочери, что не может сию минуту ехать домой. Трубку взял Саня. Ей пришлось в третий раз повторить, что в клинике, у неё в отделении, произошло убийство, и сейчас она в милиции.

— Где именно?

— На Петровке.

— У Соловьёва? Ну, Оля, ответь, пожалуйста, ты сейчас у него? С ним?

Это было невыносимо. Дима сидел, уткнувшись в бумаги. Она говорила по его телефону, из его кабинета. Саня в трубке нервно покашливал. Наверное, следовало соврать, сказать мужу что-нибудь ласковое, утешительное. Но ничего лучше, чем «не жди меня, ложись спать», она не придумала.

Саня первый бросил трубку.

— Неужели ревнует? — спросил Дима, не поднимая головы.

Они были одни в его кабинете. Стемнело. Дождь стучал по карнизу.

— Ещё как! — Оля упала в кресло. — Сумасшедший день. В голове не укладывается, что Мотя Грош мог нанять убийцу. Что он сутенёр. Слепые дети… Я столько лет его знаю, могла представить что угодно — воровство, взятки. Такой обаятельный, умный циник, пройдоха, все у него схвачено. Как ты думаешь, почему они не трогали этого несчастного Марка раньше? И почему так переполошились сейчас?

— Не трогали потому, что руки не доходили. Порнографов и торговцев детьми в Интернете море. Но когда Зацепа обратился к Грошу и они стали пасти Марка, оказалось, что у него очень не хилые клиенты. То есть Марк Молох, в отличие от множества других, для Гроша конкурент.

— Да ладно, конкурент! — Оля махнула рукой. — У Гроша целая империя, огромные связи, а Марк одиночка, у него даже пресловутой «крыши» не было.

— Видишь ли, серьёзному клиенту иногда удобней по-тихому обратиться к такому одиночке, чем пользоваться услугами Гроша с его империей и связями. Судя по тому, какой поднялся переполох, так поступали многие. Покупая ребёнка у Марка, они сохраняли анонимность, вернее, иллюзию анонимности, как теперь выяснилось.

— Неужели он решился бы шантажировать всех этих генералов, депутатов?

— Нет, — Дима усмехнулся, — он снимал их для истории. Знаешь, я дядю Мотю все равно достану.

— Брось. Его тебе не отдадут. Таких, как он, не судят. В крайнем случае, их тихо убивают.

— Я попробую подцепить его на киллере.

— Подумай об этой девочке, Ике. Если ты покусишься на Гроша, ты её подставишь. Она свидетельница. Не делай этого, Дима. Уверяю тебя, они его сами уберут. Начнётся предвыборная кампания, там, в этой фильмотеке, столько всего интересного с политической точки зрения, ой, они друг другу глотки перегрызут.

— Оля, Оленька, я жутко по тебе соскучился, — вдруг сказал он, так быстро и тихо, словно не хотел, чтобы она услышала.

Она вздрогнула. Она, конечно, услышала, и глаза у неё стали испуганные, умоляющие.

— Димка, не надо, пожалуйста.

— Почему?

— Ты знаешь, почему. У тебя Любочка, у меня Саня, дети.

— Любочка? — он улыбнулся и покачал головой. — Уже всё кончилось, да, в общем, и не начиналось. Я один. Никого, кроме тебя, нет. Когда-то Филиппов тебя увёл у меня, теперь моя очередь. Можешь ничего не отвечать. Просто ставлю тебя в известность.

— Дима, зачем тебе старая нудная тётка с двумя балованными детьми, у которых начинается переходный возраст?

— Мы это больше не обсуждаем. Не время и не место.

— Ты сам начал.

— Да, правда. — Он встал, прошёлся по кабинету. — Я не могу без тебя, я постоянно думаю о тебе, иногда мне кажется, что я тебя ненавижу, ты убежала тогда, помнишь? Мы встретились у тебя во дворе, за неделю до твоей свадьбы идиотской, шёл дождь, как сейчас, но только тёплый, июльский. Мы с тобой целовались, а потом ты убежала. Никогда тебя не прощу. И себя не прощу. Надо было догнать. Вот и догоняю, как дурак, все эти двадцать лет. Ты понимаешь, что сломала жизнь, и мне и себе? Твой Филиппов ревнует, и правильно делает. Я точно уведу тебя. Все. Прости, Оленька, не знаю, что на меня нашло.

Пока Дима говорил, он ни разу не взглянул на неё, он стоял у окна, смотрел на дождь. Когда он замолчал, она уже не сидела в кресле, а стояла рядом с ним. Он обнял её, прижал к себе, зарылся лицом в её волосы.

— Нет, Димка, нет, мы целоваться не будем, — шептала она, — перестань, двадцать лет назад это плохо кончилось. Ни за что не буду с тобой целоваться, у тебя в кабинете точно, не буду. Телефон, Димка! Ты что, не слышишь?

Звонили из прокуратуры. Приятный женский голос сообщил, что завтра к девяти утра Соловьёв должен явиться к заместителю генерального прокурора.

— Вас просили захватить диск, вы знаете, какой, — сказала вежливая секретарша, — всего доброго.

— Оба-на! — весело произнёс Дима, положив трубку. — Ты права, здесь нам целоваться не дадут. И, в общем, они правы.

— Тебя вызывают на ковёр?

— А как же! Заместитель генерального прокурора.

— Ой. — Оля поморщилась. — Это такой жирный-жирный, басовитый, постоянно в телевизоре торчит, на пресс-конференциях и ток-шоу?

— Мг-м. Он самый.

— Истерик. Демонстрирует искрение бурные эмоции, но внутри холодный, расчётливый и жутко трусливый. Лжёт легко, не краснея, как все истерики. Не выносит возражений и критики.

— Откуда ты знаешь? — удивился Дима.

— Профессия, — Оля усмехнулась, — иногда самой страшно. Будь с ним осторожней.

— Ладно. — Дима включил компьютер, и, как фокусник, достал непонятно, откуда, маленький бумажный конверт. — Ты готова посмотреть на Молоха?

Оля застыла, вытянулась в струнку и даже побледнела.

— Димка, что же ты молчал? Он что, здесь, на этом диске? Вот прямо на диске? Молох?

— Подожди, не нервничай, может, мы там ничего не сумеем разглядеть. И учти, зрелище не из приятных. Он там с девочкой. С Женей Качаловой.

Человек, запечатлённый скрытой видеокамерой, был отлично сложен. Высокий, широкоплечий, мускулистый. Жилистая крепкая шея, все тело покрыто обильной седой шерстью.