Вечная ночь - Полина Дашкова

Это было похоже на кокаиновую ломку. Тоска, слабость, злость. Чувство абсолютной, глобальной безысходности, тупая головная боль.

В коридоре опять появилась слонопотамша Зинка, Марк узнал её по тяжёлым шагам, от которых дрожал пол. Он открыл глаза и позвал:

— Зинаида Ильинична! Мне правда плохо!

Хотел громко, но получилось совсем тихо, губы едва двигались.

— Что? В чём дело? — Сестра встала перед ним и недоверчиво глядела сверху вниз.

— Слабость. Голова болит и кружится.

— Не жрёшь ничего, вот и слабость, — заключила сестра, но всё-таки взяла его руку, пощупала пульс, нахмурилась. — Ладно, пойдём в процедурную, доктор тебя посмотрит.

Марку измерили давление, оказалось очень низкое, девяносто на шестьдесят.

— Не смертельно, — заявила Филиппова, — у меня всю жизнь такое. Могу назначить вам глюкозу и витамины.

— Дело не в этом, — Марк помотал головой, и ему показалось, что она сейчас отвалится, — ваш профессор, он что-то сделал со мной. Мне из-за него так плохо.

— Что же такое он с вами сделал? — Её губы слегка дрогнули в улыбке, наверное иронической.

— Я не понимаю. Не помню. Это было что-то вроде гипноза.

— Вполне возможно. Кирилл Петрович иногда использует гипноз. Кстати, при амнезии это даёт хороший эффект.

— Да нет, нет, — он болезненно сморщился, — он гипнотизировал меня не для того, чтобы я вспомнил, а наоборот.

— То есть?

— Не знаю, как это объяснить. Вы врач, вы должны понимать такие штуки. Что он вам про меня говорил, когда я вышел?

— Ничего. О вас он все сказал в вашем присутствии. Вы боитесь, что под гипнозом вспомнили своё имя? — спросила Филиппова.

— Нет. Этого я как раз боюсь меньше всего. Наоборот, я хочу вспомнить. Объясните, почему мне так плохо?

— Муки совести, — усмехнулась Филиппова.

— Что вы имеете в виду?

— Вы опять обидели больного.

— А, вы об этом? Ну извините. Я не нарочно. Так получилось. Его положили на соседнюю койку, и он всю ночь портил воздух. Из-за этого я не мог спать.

— Какой у вас, однако, чуткий нос. Скажите, а вы, вообще, хорошо спите? Кошмары не мучают? Мальчики кровавые в глазах, и девочки…

— Вы на что-то намекаете, я не понимаю, — быстро, нервно пробормотал Марк и принялся растирать лоб. — Ольга Юрьевна, мне плохо, вы всё-таки врач, вы обязаны мне помочь, хотя бы дайте таблетку от головной боли, какие мальчики, девочки?

Филиппова несколько секунд молчала и смотрела на него. Наконец спросила, очень тихо:

— Ваш псевдоним в Интернете Марк Молох?

Он перестал растирать лоб, покачнулся, ухватился за край кушетки обеими руками. Кадык задвигался, глаза часто заморгали. Руки вцепились в край кушетки так, что побелели костяшки пальцев.

— Вы не только сочиняете порнографические рассказы о том, как насилуют и убивают детей, — продолжала Филиппова своим мягким, низким, спокойным голосом, — вы ещё и фильмы снимаете с участием детей. Но этого мало. Вы детьми торгуете.

Марк почувствовал, что пижамная куртка стала мокрой и прилипла к спине. Они были одни в процедурной, сестра вышла. Филиппова стояла над ним и смотрела в упор, сверху вниз. Он мысленно досчитал до десяти, облизнул пересохшие губы, поднял лицо, посмотрел ей в глаза и медленно, спокойно произнёс:

— Грязная клевета. Как вам только в голову пришла подобная мерзость? Я, по-вашему, законченный подонок? Какие дети? Какой Интернет?

Филиппова как будто не услышала его, продолжала говорить:

— Женя Качалова. Ей недавно исполнилось пятнадцать лет. Вы продали её серийному убийце. Он задушил её в лесу, в двадцати километрах от МКАД. Вы встречались с ним, брали деньги за Женю? Ну? Клиент, который купил у вас Женю. Как он выглядел? Можете не отвечать прямо сейчас. Думайте. Если вы окажете содействие в поимке серийного убийцы, для суда это очень серьёзно. Вы можете рассчитывать на более мягкий приговор, на сокращение срока.

Дверь распахнулась, появился санитар.

— Ольга Юрьевна, извините, пожалуйста, вас просили зайти в приёмное отделение. Там больного привезли на «скорой».

— Да, сейчас иду. — Она наклонилась и тихо произнесла: — Думайте, Марк, думайте. Для вас это единственный шанс.

Потом повернулась к санитару.

— Вы новенький? Как вас зовут?

— Слава.

— Очень приятно. Слава, проводите, пожалуйста, этого больного в палату и дайте ему таблетку анальгина.

* * *

Старый учитель сидел за столом и писал подробные показания. Стопка листов, исписанных аккуратным учительским почерком, все росла, рука устала, а конца не было видно.

Борис Александрович больше не боялся очередного приступа. Включились какие-то неведомые внутренние резервы. Он даже не боялся, что его могут прямо отсюда, из дома, увезти в камеру предварительного заключения.

С того момента, как он узнал, что Женя убита, его не покидало чувство, будто он потерял кого-то близкого, и сам во всём виноват. Надо было взять девочку за руку и отвести домой, к маме. Почему он не спросил: кто тебя там ждёт? Конечно, она бы не ответила и руку бы вырвала, но вдруг нет? Если бы он с самого начала построил разговор как-то иначе, если бы не возникло между ними этой нервозной враждебности, он бы сумел её удержать.

А что стоило раньше начать проверку сочинений? Дневник лежал у него дома. Если бы он прочитал его до встречи с девочкой, он вёл бы себя совсем иначе. Как теперь входить в класс? Как смотреть на пустое место за четвёртой партой у окна? Как смотреть себе в глаза в зеркале? Конечно, это он во всём виноват! Надо было сразу поднять тревогу, позвонить матери девочки, заявить в милицию. Пусть скандал, пусть что угодно, но ребёнок был бы жив.

«Успокойся. Да, ты виноват. Но если ты будешь трястись от страха и стыда, никому от этого легче не станет. Не забывай, ты свидетель. Ты должен сохранять здравый рассудок, чтобы помочь следствию и не оказаться в камере в качестве подозреваемого в страшном убийстве. А настоящий убийца при этом останется на свободе», — сказал себе Борис Александрович так строго, как говорил с теми учениками, которые могли хорошо учиться, но не хотели.

Руки перестали дрожать. Даже в самой ужасной ситуации надо находить что-то позитивное.

Вот, например, теперь он точно знал, что все его подозрения относительно так называемого дяди оказались более чем справедливы. Убийца был у него дома, подкинул улики, заранее запугал.

Он очень точно просчитал все психологические реакции Бориса Александровича, нашёл слабое место и обработал старого учителя весьма грамотно, по полной программе.

В голове вдруг зашелестели строки Иннокентия Анненского:

Спите крепко, палач с палачихой!Улыбайтесь друг другу любовней!Ты ж, о нежный, ты кроткий, ты тихий,В целом мире тебя нет виновней!

Может быть, именно стихи спасли от паники, от очередного приступа? Так ведь часто бывало раньше.

«Нет. Раньше в моей жизни ничего подобного не бывало! — одёрнул себя Борис Александрович. — Мне не приходилось лицом к лицу, наедине, у себя дома, сидеть и разговаривать с серийным убийцей. Мне не приходилось оказываться в роли подозреваемого по воле этого убийцы, согласно его хитрому плану. Мой страх, безусловно, входит в этот план. Значит, бояться я больше не буду».

Борис Александрович потряс рукой, принялся сжимать и разжимать пальцы, как учат первоклашек: мы писали, мы писали, наши пальчики устали.

Соловьёв, Завидов и длинная женщина эксперт вернулись с балкона. Старый учитель взял ручку.

«Убийца полностью владел собой, но один раз всё-таки сорвался. Как будто провалился куда-то на несколько минут, мне показалось, он засыпает или теряет сознание. Голос его изменился. Я не видел его глаз за дымчатыми очками, но уверен, они были закрыты, когда он говорил: Страдания детей — это так ужасно. Жизнь бывает страшнее смерти. Грязь, мерзость, растление. Надо спасать детей, пока они маленькие, пока остаётся в них что-то чистое, светлое. Невыносимо наблюдать, как они деградируют. Сердце разрывается.»

Старый учитель отложил ручку и повернулся к Соловьёву.

— Вот, послушайте, Дмитрий Владимирович! Я, кажется, дословно вспомнил его слова, послушайте! — Он громко зачитал текст.

Слушали все, даже Завидов.

— Он миссионер, — сказал Борис Александрович, — он считает, что, убивая, спасает детей. Он образован, умён. Отлично владеет собой, обладает даром внушения, а возможно, и навыками гипноза. Я понимаю, что для вас, профессионалов, мои дилетантские умозаключения звучат нелепо, но поверьте мне, он не просто маньяк. Он миссионер, фанатик. Он изменил внешность, борода, усы, все это, возможно, накладное. К тому же дымчатые очки. Но я, наверное, сумел бы опознать его.

— Спасибо, — сказал Соловьёв и протянул ему какой-то бланк, — распишитесь, пожалуйста.

— Что это?

— Подписка о невыезде.

— То есть вы меня в тюрьму не заберёте?