Культура Возрождения в Италии - Якоб Буркхардт

удел одного определенного сословия. Мы не беремся также вступать в дискуссии с теми, кто усматривает основную побудительную силу в одной лишь совести, ставя ее на место чувства чести. Верно, было бы куда лучше и приятнее, если бы дело обстояло таким образом, однако как только нам приходится признать, что наилучшие решения берут свое начало «в более или менее омраченной себялюбием совести», то не лучше ли назвать это смешение его настоящим именем? По крайней мере у итальянцев Возрождения бывает иной раз затруднительно отличить чувство чести от непосредственной жажды славы, в которую зачастую оно переходит. И тем не менее в существенных моментах это разные вещи.

В высказываниях на эту тему недостатка нет. Вместо множества других приведем одно особенно отчетливое; оно взято из недавно впервые явившихся на свет[860] афоризмов Гвиччардини. «Тому, кто ставит честь на высокое место, удается все, потому что он не страшится трудов, опасностей и затрат; я изведал это на самом себе, так что могу сказать и написать: тщетны и мертвы те человеческие действия, которые берут свое начало не из этого мощного побуждения». Разумеется, нам следует здесь прибавить, что на основании имеющихся сведений о жизни автора речь в данном случае может идти исключительно о чувстве чести, но никак не о славе в собственном смысле слова. Однако с большей энергичностью, нежели кем-либо из итальянцев, данное обстоятельство было подчеркнуто Рабле. Следует признаться, мы помещаем это имя в наше исследование с крайней неохотой: то, что создано мощным, постоянно вычурным французом, дает нам примерную картину того, как должно было выглядеть Возрождение, лишенное формы и изящества[861]{472}. Однако решающим для нас обстоятельством является изображение им идеального существования в монастыре телемитов с культурно-исторической точки зрения, так что без этой не знающей границ фантазии картина XVI в. была бы неполна. Среди прочего Рабле повествует[862] об этих своих кавалерах и дамах ордена свободной воли следующее:

En leur reigle n’estoit que ceste clause: Fay ce que voudras. Parce que gens liberes, bien nayz[863], bien instruictz, conversans en compaignies honnestes, ont par nature ung instinct et aguillon qui tousjours les poulse a faiczt vertueux, et retire de vice: lequel ilz nommoyent honneur{473}.

Это та же самая вера в благость человеческой природы, которая воодушевляла также вторую половину XVIII столетия и прокладывала путь французской революции. Вот и у итальянцев каждый в отдельности обращается к этому своему благородному инстинкту, и если в общем и целом (главным образом под впечатлением национальных несчастий) суждения на его счет и его восприятие окрашено более пессимистическими тонами, этому чувству чести отводится все же неизменно высокое место. И если уж безграничное развитие индивидуума представляет собой стечение обстоятельств, обладающее всемирно-историческим значением, если оно было более мощным, чем воля отдельного человека, то великое явление представляет собой также и эта действующая в противоположном направлении сила — там, где она является на свет в Италии. Как часто и в борьбе со сколь яростными наскоками самовлюбленности одерживала она победу — мы сказать не в состоянии, а поэтому и вообще нашей человеческой способности суждения недостаточно, чтобы верно оценить абсолютное моральное достоинство нации.

Но что было силой, противостоявшей нравственности наиболее высокоразвитого итальянца эпохи Возрождения в качестве самой существенной и общей предпосылки, так это сила воображения. Это она, в первую очередь, сообщает его добродетелям и порокам своеобразную окраску; это лишь в условиях ее господства его не ведающая никаких границ самовлюбленность достигает полной чудовищности.

Так, из-за собственной фантазии итальянец становится первым в Новое время азартным игроком: она с такой живостью рисует ему картины будущего богатства и связанных с ним удовольствий, что он готов ставить на кон последнее. Несомненно, мусульманские народы обогнали бы его в этом отношении, если бы Коран с самого начала не установил, как средство защиты исламской нравственности, запрет на азартные игры, переключив фантазию своего народа на отыскание запрятанных сокровищ. В Италии игорная горячка имела всеобщий характер, и уже тогда она достаточно часто угрожала существованию отдельного человека или даже его рушила. Уже в конце XIV в. Флоренция имела своего Казанову, некоего Буонаккорсо Питти, который в результате постоянных своих поездок в качестве купца, партийного функционера, спекулянта, дипломата и профессионального игрока приобретал и утрачивал вновь такие колоссальные средства, что его партнерами могли быть исключительно государи, такие, как герцоги Брабантский, Баварский и Савойский[864]. Да и колоссальная лотерейная урна, как называли тогда римскую курию, создала у своих обитателей потребность в искусственном возбуждении, с абсолютной неизбежностью находившем себе выход — в промежутках между плетением высоко метящих интриг — в игре в кости. Франческетто Чибо{474}, например, как-то за два раза проиграл кардиналу Рафаэле Риарио 14000 дукатов, после чего жаловался папе, что партнер его обжулил[865]. Впоследствии Италия, как известно, стала родиной организации лотерей.

Фантазия сообщает в Италии специфический характер также и мстительности. С давних пор чувство справедливости стало, пожалуй, чем-то весьма однородным для всего Запада, и его нарушение, поскольку оно остается безнаказанным, воспринимается повсюду здесь одинаково. Однако прочие народы, если они также не склонны к тому, чтобы с легкостью прощать, все-таки способны легче забывать, в то время как итальянская сила воображения способна сохранять картину несправедливости в ее чудовищной свежести[866]. То, что кровная месть почитается народной моралью за обязанность, что нередко она влечет за собой самые зверские действия — также придает этой всеобщей мстительности особое основание и опору. Городские правительства и трибуналы признают ее существование и ее оправданность и стремятся класть предел лишь наиболее вопиющим безобразиям. Но и среди крестьян случаются Фиестовы трапезы{475} и широко распространенное взаимное уничтожение: нам стоит только выслушать хотя бы одного свидетеля[867].

Трое крестьянских мальчишек пасли коров в местности, называвшейся Аквапенденте, и один из них сказал: давайте испробуем, как вешают людей. Один из них сел на плечи другого, а третий набросил веревку сначала ему на шею, а потом привязал к дубу. Но тут появился волк, и оба мальчика убежали, оставив третьего висеть. После они нашли его уже мертвым и похоронили. В воскресенье пришел отец мальчика — принес ему хлеба, и один из мальчиков сознался ему в том, что произошло, и показал могилу. Старик же зарезал его ножом, распорол живот и забрал печень, а дома угостил ею его отца, после чего объявил ему, чьей печени тот поел. После