Культура Возрождения в Италии - Якоб Буркхардт

силы великие флорентийские художники, произвело такое впечатление, что было сочтено желательным постоянное периодическое повторение таких представлений. До сих пор подвластные Флоренции города подносили ей в ежегодный день принесения присяги на верность символические подарки (драгоценные ткани и восковые свечи) без каких-либо затей. Но теперь купеческая гильдия распоряжается[847] построить на первый случай десять повозок (к которым впоследствии должны были прибавиться еще много других) — не столько для того, чтобы перевозить дары, но чтобы их символизировать, и Андреа дель Сарто{469}, украшавший несколько из них, несомненно придал им самый великолепный вид. Такие повозки для приношений и трофеев становятся теперь реквизитом любого праздничного события, даже в тех случаях, когда расходы устроителей ограничены. Граждане Сиены возвестили в 1477 г. о союзе между Ферранте и Сикстом IV, которому принадлежал также и их город, посредством того, что провезли по городу повозку, со «стоявшим в ней, попирая ногами доспехи и оружие, одетым богиней мира человеком»[848].

Что до венецианских празднеств, то здесь вместо сухопутных повозок чудесное, фантастическое великолепие приобрело катание по воде. О выезде буцентавра для встречи государынь из Феррары в 1491 г. (с. 275) рассказывается как о совершенно сказочном спектакле[849]: перед ним плыли бесчисленные корабли с коврами и гирляндами, в которых сидели роскошно одетые молодые люди; на подвесных механизмах кружились вокруг гении с атрибутами богов; под ними толпились другие, одетые тритонами и нимфами; повсюду слышалось пение, разносился аромат благовоний и развевались вышитые золотом знамена. За буцентавром следовало такое количество судов всех видов, что на пространстве в целую милю не было видно воды. Что касается прочих празднеств, то помимо уже упоминавшейся пантомимы можно еще упомянуть, как о чем-то содержавшем в себе момент новизны, о состязаниях в гребле пятидесяти крепко сложенных девушек. В XVI в.[850] знать была разделена на особые корпорации для устройства празднеств, главный элемент которых представляла собой какая-нибудь колоссальных размеров машина на одном из кораблей. Так, например, в 1541 г. во время праздника «Sempiterni» по Большому каналу двигалось округлое «мироздание», в открытом взорам нутре которого происходил великолепный бал. Карнавал также славился здесь балами, процессиями и представлениями всякого рода. Бывало, что даже площадь св. Марка могли счесть достаточно большой для того, чтобы устраивать на ней не только турниры (с. 420, прим. 22, 424, прим 70), но и trionfi по образу сухопутных городов. В случае одного праздника по поводу заключения мира[851] благочестивые братства (scuole) взяли на себя по части такой процессии. Среди канделябров с красными восковыми свечами, толп музыкантов и крылатых мальчиков с золотыми чашами и рогами изобилия в руках здесь можно было видеть повозку, на которой бок о бок восседали на троне Ной и царь Давид; затем шла Абигейль{470}, ведшая нагруженного сокровищами верблюда, и еще — вторая группа, уже политического содержания: Италия между Венецией и Лигурией, а на возвышении — три женщины-гения с гербами заключивших союз государей. Помимо этого везли также земной шар с изображением вокруг него созвездий. На других повозках, если мы правильно понимаем сообщение, везли изображения самих государей в натуральную величину, вместе со слугами и гербами.

Возможно, нигде в XV в. карнавал в собственном смысле слова не являлся зрителям в таком разнообразном обличье, как в Риме[852], если не принимать в расчет большие праздничные процессии. Прежде всего тут устраивались разного рода скачки по чрезвычайно разнообразной программе: были скачки на лошадях, на буйволах, на ослах, а еще — скачки, в которых участвовали старики, молодые люди, евреи и т. д. Еще Павел II угощал массу народа перед Палаццо ди Венециа, в котором обитал. Далее, игры на пьяцца Навона, которые, возможно, так никогда полностью и не пресекались со времен античности, имели блестящую военную окраску: то был показательный бой рыцарей и парад вооруженных граждан. Затем чрезвычайно велика была в Риме свобода для ношения масок, длившаяся иной раз по нескольку месяцев[853]. Сикст IV не испугался того, чтобы проследовать сквозь толпы масок в самых многонаселенных районах города — на Кампо Фиоре и у Банки; уклонился он лишь от планировавшегося посещения масками Ватикана. При Иннокентии VIII имевшая место уже ранее безнравственность кардиналов достигла своего пика: во время карнавала 1491 г. они посылали один другому повозку, полную роскошно разряженных масок, шутов и певцов, декламировавших непристойные вирши; разумеется, сопровождали их всадники. Помимо карнавала римляне первыми, как можно думать, оценили значение грандиозных факельных шествий. Когда Пий II вернулся в 1459 г. с собора в Мантуе[854], весь народ приветствовал его факельной конной процессией, которая светящимся кольцом двигалась перед дворцом. Надо сказать, однажды Сикст IV предпочел не принимать такого ночного изъявления чувств народа, желавшего явиться с факелами и оливковыми ветвями[855].

Однако флорентийский карнавал превосходил карнавал римский в том, что касалось одной определенной категории процессий, оставившей по себе памятник также и в литературе[856]. Посреди роя масок — как пеших, так и конных, здесь появляется огромная повозка какой-либо фантастической формы, а на ней — мощный аллегорический образ в одиночку либо с группой подобающих ему попутчиков, например ревность с четырьмя очкастыми физиономиями на одной голове, четыре темперамента (с. 201) с соответствующими им планетами, три Парки, мудрость, господствующая над надеждой и страхом, лежащими перед ней в оковах, четыре стихии, возрасты человеческой жизни, ветры, времена года и т. д.; а также знаменитая колесница смерти с тут же раскрывающимися гробами. А то еще проезжала великолепная мифологическая сцена: Вакх и Ариадна, Парис и Елена и т. д. Или же, наконец, двигался хор людей, представлявших какое-либо состояние, один класс людей, например, нищих, охотников с нимфами, бедные души, бывшие при жизни жестокосердыми женщинами, отшельников, бродяг, астрологов, чертей, продавцов каких-то определенных товаров, а один раз — так даже il popolo, народ как таковой: все они должны были в своих песнях всячески поносить ту категорию человечества, к которой принадлежали. А сами песни, которые были собраны и сохранились, содержат пояснения к процессии, причем делают это то в патетической, то в остроумной, то в чрезвычайно непристойной форме. Некоторые из особо дерзких приписываются самому Лоренцо Великолепному, вероятно, потому, что истинному автору назвать себя не хватило смелости. Однако Лоренцо наверняка принадлежит чрезвычайно красивая песня к сцене с Вакхом и Ариадной, припев которой, звучащий для нас как приветствие из XV в., содержит жалобное предчувствие краткости великолепия самого Возрождения: