Александр Дюма Великий. Книга 1 - Даниель Циммерман

Болезненная застенчивость Александра Великого известна. Стоило ему войти в парк Араненберг, как он уже «скорее расположен вернуться назад, чем продолжать мой путь». Вдруг на повороте в аллею замечает он Гортензию и ее отпрыска. «Первым моим движением было обратиться в бегство; но было слишком поздно, меня заметили». Он приближается смиренно, еле сдерживая себя, чтобы не упасть на колени, кланяется. Целует руку, получает приглашение на ужин, ликует, теперь он не бедный сирота, которого из милости принимают в замке, теперь он известный писатель, одно имя которого открывает ему все двери. Гортензии сорок девять лет, она неплохо сохранилась, не стоит описывать в высшей степени уважительные ухаживания Александра. На десерт объявляют мадам Рекамье. Он трепещет, «еще одна королева, королева красоты и разума», и доказательство тому — в числе других — ее любовные связи с Бенжаменом Констаном и Шатобрианом. Сколько же лет ей может быть? «Держу пари, что не больше двадцати пяти», на самом деле — тридцать с небольшим, «правда, я видел ее только вечером, в черном платье, голова и шея под вуалью того же цвета» и при выигрышном для нее свете свечей. Уже ребенком Александр умел нравиться пожилым дамам, он простирает руки, умоляя Гортензию сесть за пианино и спеть романсы, музыку к которым сочинила она сама, она обладала этим небольшим светским талантом и не слишком заставила себя упрашивать. Александр никак не хочет спуститься на землю: помните, тот, который вы написали по просьбе вашей матери, когда император уже обдумывал свой развод с нею? Печальное воспоминание, Гортензия осушает слезу, плохо то, что у нее случаются провалы в памяти. Но не у Александра, старшая сестра часто пела ему этот романс когда-то, и, кроме того, как всегда, он серьезно подготовился к визиту и вот уже декламирует вслух вирши, которые играют роль слов романса. Гортензии удается преодолеть волнение:

«Она пробежалась пальцами по клавишам, послышалась жалобная прелюдия, потом она запела, вкладывая в пение всю душу, и с тем же самым акцентом, с которым, должно быть, пела она и Наполеону.

Не думаю, чтобы кто-нибудь испытал то же, что я, в тот вечер».

Еще раз спасибо, что пришли, надо бы еще увидеться, хотя бы раз, почему бы вам не прийти завтра утром позавтракать вместе с нами, Александр не может отказать. Прогулка перед завтраком, Гортензия повисла у него на руке. Она спрашивает о парижских новостях. Он рассказывает об июньских волнениях, он их видел собственными глазами, но не участвовал, будучи сторонником «республиканского образа мыслей общества», а от «республиканцев-революционеров» он отошел. Гортензия плохо понимает эти нюансы. Тогда он дает ей урок республиканской типологии. Первая категория — социалисты, или «республянцы», это невежды и безумцы. «Правительство делает вид, что страшно их боится, и очень бы рассердилось, если бы их не было, так как их теории — это колчан, из которого оно берет свои стрелы». Затем следуют «республиканисты», которые хотели бы применить для Франции «швейцарскую, английскую и американскую конституции», не понимая в «своем искусственном применении, что народная конституция может лишь тогда оказаться действенной, когда рождается из географической ситуации, следует из национальности народа и гармонически сочетается с его нравами».

Есть еще и другие, полагающие, что мнение — это не что иное, как васильковый сюртук, жилет с широкими лацканами, развевающийся галстук и остроконечная шляпа; крикуны и пародисты, они провоцируют мятежи, но остерегаются принимать в них участие, возводят баррикады, но умирать на них предоставляют другим, компрометируют друзей, но скрываются, как будто скомпрометировали их самих; так вот эти — тоже еще не республиканцы, а «республикеты». Возможно, что здесь Александр дает портрет Пешё д’Эрбенвиля, но уж точно, что он годится и для Жюля Леконта, который вскоре перевернет всю жизнь Александра.

«Истинные республиканцы» — это «пуритане и мученики», убитые или захваченные в Сен-Мерри, и похвальное слово которым, произнесенное Александром, мы только что цитировали. Он ими восхищается, но в их число больше не входит. Он перестал быть врагом правительства, не принимая его, но и не отвергая, просто терпит. Гортензии кажется, что с подобными убеждениями он, должно быть, считает Наполеона тираном. Но все гораздо сложнее. Александр охотно берет на себя функции педагога, когда речь идет об экс-королевах. Конечно, для Франции Наполеон был «человеком реакционным», но «всюду, где он прошел, он посеял зерна революции», отсюда ее всходы повсюду в Европе одновременно с национализмом. Гортензия возобновляет попытку: а если бы герцог Рейхштадский не умер меньше чем три месяца назад, был ли у него хоть малейший шанс заменить однажды своего отца? Александр непреклонен:

«— По моему мнению, сударыня, у таких людей, как Наполеон, нет ни отца, ни сына; они рождаются, подобно метеоритам, предрассветным утром, освещают небо своим стремительным росчерком вдоль горизонта и теряются в вечерних сумерках».

Гортензия, однако, настойчива: стало быть, ее собственному сыну никогда не быть у власти? Предположим, что он об этом мечтает, какой же совет мог бы дать ему Александр? Вернуться к реальности. А если он будет настаивать? Ответ Александра, якобы данный тогда, сентябрьским днем 1832 года, или пусть даже написанный год спустя, все равно поразителен с точки зрения точности политического анализа и удивительного чувства Истории:

«— В таком случае, сударыня, я посоветовал бы ему добиться прекращения ссылки, купить землю во Франции, стать депутатом и попытаться силой своего таланта расположить в свою пользу большинство Палаты, дабы она воспользовалась им, чтобы сместить Луи-Филиппа, и выбрала бы его королем».

За исключением нескольких деталей сценарий этот осуществится. Другой сценарий, не менее симптоматичный, был разработан Александром в Рейшенау, в кантоне Граубюнден, король-груша был там учителем в коллеже, после того как в 1793 году вместе с Дюмурье перебежал на сторону врага, но все же не до такой степени, чтобы служить в австрийской армии. Теперь того коллежа уже не существовало. Осматривая его руины, Александр, конечно же, думает о Фердинанде. Он посылает ему письмо. Предназначенное для публикации, оно написано в высшей степени почтительно. Тем не менее сразу же невольно выдает тайную мечту Александра: «Вы тот, кто будет с трона, на который вы однажды взойдете, одной рукой касаться дряхлой монархии, а другой — юной республики». Александр вне всякого сомнения считает себя готовым помочь в ампутации правой руки. Продолжение истории не менее интересно, он просто-напросто предлагает Фердинанду восстановить коллеж, чтобы принимать туда «сыновей изгнанников <…>, каковы бы ни были их убеждения и родина, что бы им ни угрожало — гнев ли народа или ненависть королей». Конечно, Франции в тот момент не угрожала никакая новая революция, но про остальную Европу этого никак нельзя сказать: «Было ли еще когда-нибудь, чтобы так сотрясались троны и чтобы по большим дорогам встречалось столько низложенных путников? Теперь вы видите, монсеньор, что непременно должны основать однажды приют, пусть он примет королевских сыновей, отцы которых не смогут, как ваш, преподавать в Рейшенау».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});