Александр Дюма Великий. Книга 1 - Даниель Циммерман

— Алкид! — крикнул я ему, — вы что, собираетесь убить человека? Стреляйте в воздух, черт побери! В воздух!

— Легко вам советовать, — отвечал коммивояжер, распахивая сюртук и показывая свою окровавленную грудь, — не вам ведь всадили две пули в живот.

При этих словах он вытянул руку и в упор выстрелил в лоб англичанину.

— Все равно, — сказал он, присаживаясь на разбитый обелиск, — моя песенка спета; но, по крайней мере, я убил хоть одного из этих разбойников-англичан, виноватых в смерти моего императора!..»

Эпилог счастливый: проезжая через то же место, Александр нашел Жоливе оправившимся от ран и рассчитывающим в скором времени на брак с дочкой трактирщика. На этот раз Александр быть свидетелем отказался:

«— Никак не могу, друг мой. Разве я знаю, где окажусь через три недели. В Швейцарии мне осталось пробыть не больше полутора месяцев, меня отзывают во Францию. У меня не так, как у вас: образцы моих драм за границей не держу, сбываю их на месте, дома».

Случались также и встречи, которые Александр не прочь был бы и спровоцировать. Он вбил себе в голову, что непременно должен познакомиться с демократичным автором «Гения христианства», которым безмерно восхищается, и это его право. Уже несколько месяцев Шатобриан живет в уединении в Швейцарии, бесповоротно решив вернуться во Францию только в том случае, если герцогиня Беррийская будет арестована, то есть довольно скоро. Он знал Александра по имени — и не только как преуспевающего драматурга, но и как бывшего директора «Психеи», которой когда-то не пренебрегал в качестве автора. В Люцерне он остановился в «Отеле орла»; вопреки его взглядам, нелегко все же вообразить его в «Отеле голубки» и еще в меньшей степени в гостинице «Голубок». Итак, Александр появляется в этом достойном отеле. Ему сообщают, что Шатобриан в данный момент кормит своих курочек. Александр предполагает, что тот занялся фермерством, но свою визитную карточку все же оставляет и вскоре вознагражден письмом с приглашением отобедать. Он отправляется с бьющимся сердцем, краснея, заикаясь от волнения, примерно так, как когда-то перед визитом к Тальма, посвятившим его в поэты; ныне он хочет быть большим писателем, и вот он уже в процессе переиздания своего былого творения: «Клянусь честью, я хотел бы пасть на колени перед этим человеком, до такой степени я находил его великим и в то же время простым!..» Ему удалось вовремя себя сдержать.

Шатобриан освободился от всего — от людей и от идей, сторонником которых он себя считал. «Я пребывал в уверенности, что г-н Шатобриан рассматривал отныне партию, к которой принадлежал, как погубленную, видел будущее в республиканском образе мыслей общества, но оставался тем более верен своему делу именно потому, что полагал его не столько стоящим, сколько обреченным». Александр заметил ему, что он — как раз и есть республиканец, хотя и сам того не знает. Не до такой степени, поскольку у Шатобриана случались и проблески трезвости во взглядах на политику. Вместе они вышли пройтись по городу. Мимо памятника, воздвигнутого в память о швейцарцах, защищавших Тюильри 10 августа 1792 года. Только вот для Шатобриана это хорошее воспоминание, а для Александра:

«— Беда лишь в том, что пролитая за монархию кровь была куплена у республики, и гибель швейцарской гвардии была по существу аккуратной платой по векселю».

На памятнике выбиты имена солдат, павших в тот день. Александр задает каверзный вопрос: какие дворянские имена могли бы фигурировать на подобном же памятнике, будь он поставлен во Франции? Шатобриан вздыхает:

«— Ни одно, — говорит он.

— Можете вы это понять?

— Отличнейшим образом: мертвые не дают себя убить».

И ему трудно возразить. Они вступили на мост над одним из рукавов озера. «Г-н Шатобриан достал из кармана кусок хлеба, положенный туда за обедом, и начал крошить его в озеро; тотчас с дюжину водяных курочек отделились от камышового островка и спешно бросились оспаривать друг у дружки еду, приготовленную для них в этот час рукой, написавшей «Гения христианства», «Мучеников» и «Историю последнего из Абенсераджей»[133]. К счастью для них, водяные курочки в принципе читать не умеют. «Со временем полученное мною впечатление все разрасталось, и я никогда больше не пытался свидеться с г-ном Шатобрианом из страха, что он окажется не таким, каким я его тогда увидел, и что эта перемена нанесет удар по тому религиозному чувству, которое я к нему питал». Вот причина, по которой через несколько лет божественный автор «Гения христианства» станет свидетелем на свадьбе у Александра в мэрии, а не в церкви.

Порою реальная действительность настигает Александра. Он читает в швейцарской газете сообщение об осуждении на смерть двух республиканцев, захваченных в Сен-Мерри. Муки совести, отвращение, усталость. «О! Когда же будет закрыта эта книга [расчетов, «в пользу смерти, ведущаяся между народом и королевской властью»] и брошена со словом «свобода» на печати в могилу последнего мученика?

Я шел, и эти мысли волновали мне кровь, я шел, не замечая ни времени, ни расстояния, видя вокруг себя кровавые сцены июля и июня, слыша крики, пушечные и ружейные выстрелы; я шел, как тяжело больной, поднявшийся с постели и бредущий в бреду в сопровождении призраков своей агонии». Пошел дождь, тишина. Совсем молоденький юноша Франческо подходит к нему и предлагает свои услуги в качестве гида. Александр нанимает его и в последующие недели проникается к нему почти отцовскими чувствами. И еще не наступил час их мучительного расставания, когда Александр оставляет однажды свою визитную карточку в замке Араненберг, недалеко от Констанца. Здесь в изгнании живет Гортензия де Богарне, дочь Жозефины, ставшая герцогиней де Сен-Лё, экс-королева Голландии, после того как против своей воли была выдана своим отчимом Наполеоном за Луи Бонапарта, вместе с которым они произвели на свет Наполеона III Малого. Кстати, Александр не упускает случая повстречаться с этим молодым человеком и пожать ему руку[134].

Болезненная застенчивость Александра Великого известна. Стоило ему войти в парк Араненберг, как он уже «скорее расположен вернуться назад, чем продолжать мой путь». Вдруг на повороте в аллею замечает он Гортензию и ее отпрыска. «Первым моим движением было обратиться в бегство; но было слишком поздно, меня заметили». Он приближается смиренно, еле сдерживая себя, чтобы не упасть на колени, кланяется. Целует руку, получает приглашение на ужин, ликует, теперь он не бедный сирота, которого из милости принимают в замке, теперь он известный писатель, одно имя которого открывает ему все двери. Гортензии сорок девять лет, она неплохо сохранилась, не стоит описывать в высшей степени уважительные ухаживания Александра. На десерт объявляют мадам Рекамье. Он трепещет, «еще одна королева, королева красоты и разума», и доказательство тому — в числе других — ее любовные связи с Бенжаменом Констаном и Шатобрианом. Сколько же лет ей может быть? «Держу пари, что не больше двадцати пяти», на самом деле — тридцать с небольшим, «правда, я видел ее только вечером, в черном платье, голова и шея под вуалью того же цвета» и при выигрышном для нее свете свечей. Уже ребенком Александр умел нравиться пожилым дамам, он простирает руки, умоляя Гортензию сесть за пианино и спеть романсы, музыку к которым сочинила она сама, она обладала этим небольшим светским талантом и не слишком заставила себя упрашивать. Александр никак не хочет спуститься на землю: помните, тот, который вы написали по просьбе вашей матери, когда император уже обдумывал свой развод с нею? Печальное воспоминание, Гортензия осушает слезу, плохо то, что у нее случаются провалы в памяти. Но не у Александра, старшая сестра часто пела ему этот романс когда-то, и, кроме того, как всегда, он серьезно подготовился к визиту и вот уже декламирует вслух вирши, которые играют роль слов романса. Гортензии удается преодолеть волнение:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});