Письма к Фелиции - Франц Кафка

Культура XX столетия прошла через несколько «сексуальных революций», и при жизни Кафки таких революций, по идее, случилось даже две: первая приходится на самое начало века и прокатилась едва ли не по всей Европе скандальными пьесами Ведекинда, Шницлера, Стриндберга (у нас в России – прозой Арцыбашева и Куприна), шокирующим сочинением Вайнингера «Пол и характер», первыми «откровенными» фильмами и модой на кинозвезд, наконец, слухами о чудодейственных методах австрийского врача Зигмунда Фрейда, а потом и его книгами. Практическим ее итогом можно считать легализацию темы секса в общественной жизни: на тему эту, прежде запретную, «неприличную», стало допустимо и даже модно беседовать в гостиных. Вторую, послевоенную волну, захлестнувшую все двадцатые годы самозабвенными ритмами чарльстона, Кафка уже почти не застал. А ведь только после нее стало возможным мыслить и говорить о сексе как о неотъемлемом компоненте и «даже» апофеозе любовного переживания.

В письмах же Кафки к Фелиции сексуальный контекст если и присутствует, то только – вполне в духе времени и среды, в которых писатель рос и воспитывался, – как нечто замалчиваемое, почти постыдное и с «подлинной», «высокой», «чистой» любовью несовместимое. Традициями, гласными и негласными установлениями этой (буржуазной) среды молодому человеку 29 лет (а именно столько было Кафке, когда он вывел первые строки своего первого послания почти незнакомой берлинской барышне) предписывалось либо уже быть женатым, либо стремиться завести семью, оставаться холостяком было, что называется, «непрестижно». Все, связанное непосредственно с сексуальной жизнью, конечно же, принято было тщательно скрывать. Однако наличие необходимого сексуального опыта у мужчины такого возраста, безусловно, предполагалось. Подобный опыт отпрысками состоятельных семейств приобретался обычно еще в отрочестве при помощи молоденьких служанок, а совершенствовался в гимназические и в студенческие годы во время дружных совместных походов юношества в бордель, «к девочкам». Именно в борделях, у проституток, полагалось «освобождаться» от низменных инстинктов. Достаточно многочисленные, прямые и косвенные, свидетельства самого писателя и его друзей говорят о том, что все эти этапы сексуального воспитания были пройдены Кафкой вполне исправно и в духе своего времени. В недвусмысленном контексте контакты с «девочками» как нечто вполне привычное упоминаются и в его дневниках.

Другой вопрос, что при одинаковых, пусть даже столь несовершенных моделях приобщения к сексуальной сфере отношение к ней вырабатывается все равно сугубо индивидуальное. В случае с Кафкой мы, видимо, не можем не принять во внимание, во-первых, безусловную, с малых лет ощутимую ранимость его психики, усугубленную одиночеством в детстве и очень ранней смертью двоих младших братьев 1, во-вторых, «доминантную», как сказали бы сейчас, а попросту говоря, чрезвычайно властную фигуру отца при многочисленности женского персонала в доме. Как бы там ни было, но, видимо, нельзя считать случайностью тот факт, что в искусстве Кафки сексуальное переживание, по сути, никогда не поэтизируется как проявление гармонии, оно воспринимается скорее как исходящая от жизни угроза, как испытание или тягостное потрясение. Ключевые сцены любовного соития во всех его романах говорят о чем угодно, только не о счастье: в двух из них активной, овладевающей стороной выступают женщины, в третьей реализованной метафорой полового акта оказывается падение в грязь.

В путевых дневниках Кафки за 1912 год зафиксирована история его короткой влюбленности в Веймаре, где он по бывал вместе с Максом Бродом, в дочку смотрителя тамошнего дома-музея Гете. Хорошенькая пятнадцатилетняя девчушка, к тому же еще и Гретхен (Маргарета Кирхнер, умершая в 1954 году в ГДР, ведать не ведая о том, чьи ухаживания она столь легкомысленно отвергла), принимала от него записки и подарки, назначала свидания и не приходила – короче, совершенно вскружила ему голову. Думаю, влюбленности этой в немалой мере способствовала литература, а точнее – сакральное место жительства миловидной барышни: она обитала прямо в доме Гете, куда, благодаря любезности ее отца, Кафка и Брод получили право доступа даже в неурочное время. По отъезде из Веймара, всего лишь за месяц до своей судьбоносной встречи с Фелицией, Кафка в письме Максу Броду (от 13.07.1912) высказывает весьма своеобразную мечту: «Что если бы и вправду можно было приворожить к себе девушку письменным словом?» Полагаю, в этой формуле вся драма его будущих отношений с Фелицией заложена и предсказана заранее.

Дневниковая запись Кафки от 20 августа 1912 года, зафиксировавшая его первые впечатления от встречи с Фелицией, с почти брезгливой беспощадностью выделяет «костистое», «пустое», «выставлявшее свою пустоту напоказ» лицо, «чуть ли не перебитый нос», «мощный подбородок» – словом, здесь сделано все, чтобы неприязненным описанием внешности отделаться от воспоминания, которое почему-то не дает покоя. Сексуальная непривлекательность не стала тут помехой, пожалуй, даже напротив: боль недавней любовной неудачи с хорошенькой веймарской провинциалкой подбивала искать счастье не в женской красоте, а в духовной близости. И в этом отношении Фелиция, несомненно, обещала многое: она была явно неглупа, самостоятельна, являла собой тогда еще относительно новый тип «работающей женщины», была достаточно уверена в себе, одета по последней столичной моде, осведомлена о литературных новинках, вообще много читала, ходила в театры… И вот, промешкав чуть больше месяца, Кафка именно эту девушку решает «приворожить к себе письменным словом».

Думаю, меньше всего он при этом помышлял о женитьбе. Фелиции заранее было уготовано амплуа – да-да, сколь старомодно это ни прозвучит – литературной музы. Она была вдалеке, ей можно было постоянно писать, то есть без помех демонстрировать свои сильные стороны, ожидая от нее вдохновения и поклонения, зато не нужно было встречаться, беззащитно выставляя напоказ свои слабости: робость, застенчивость, нелюдимость. Эта затеянная Кафкой переписка предполагала «высокие», сугубо духовные отношения, несовместимые с житейской прозой помолвки и брака, а уже тем более с низменной плотской страстью. По сути Фелиция превращалась в персонаж, в вымышленную фигуру, и как раз это захватывало Кафку больше всего. Придуманный персонаж оживал не в романе (писатель только-только замышлял свой первый роман «Пропавший без вести»), а существовал в реальной жизни, с ним можно было поддерживать почтовое (так и хочется написать: «виртуальное») сообщение, и Кафка проявлял поистине беспримерную настойчивость, добиваясь, чтобы обратная связь с вымыслом функционировала бесперебойно. Он засыпал Фелицию все новыми и новыми вопросами, выпытывал все новые подробности ее служебной деятельности и домашнего обихода, чтобы, как он сам же бесхитростно признается в одном из писем, обменивать «свою кажущуюся жизнь на жаркую явность жизни».

Рискну предположить, что силу своего слова он поначалу катастрофически недооценил. Ибо уже через пару месяцев Фелиция была влюблена в него без памяти, но ролью музы довольствоваться не желала (да и кому по силам такая роль?), помышляя о встречах, помолвке, свадьбе, совместной жизни, уютной квартире, детях… О детях! Нетрудно догадаться – а теперь вот и прочесть, – что все эти ее пожелания означали для Кафки. Конфликт был неизбежен, он назревал, прорываясь обидами и ссорами, через год вместо помолвки Кафка предложил Фелиции расстаться…

Возобновление отношений произошло, видимо, уже по инициативе Фелиции, и именно ее, надо полагать, поистине героическими усилиями столь мучительное для Кафки противоречие между «возвышенным» и «низменным», между эросом и сексом, в их романе все же было преодолено. Но, как хорошо видно из этих писем, того, что Фелиция не смогла, да и не захотела, стать его музой, не способна была оценить силу и масштаб его писательского дарования, Кафка ей так никогда и не простил.

Впрочем, «хэппи энд» в привычном, всеми тогда подразумеваемом смысле традиционного буржуазного брака, думаю, вряд ли вообще был в его случае возможен: письма к Фелиции, среди прочего, дают ясно почувствовать, насколько страшило Кафку такое, освященное тяжеловесной мебелью и незыблемым укладом, супружество. За неполные семь лет, которые Кафка после этого прожил, судьба не раз сводила его с другими женщинами – Миленой Есенской (она, впрочем, формально была замужем), Юлией Вохрыцек, Дорой Диамант. С Дорой он даже полгода прожил вместе – кстати, не в Праге, а в Берлине, городе Фелиции, где ему всегда грезились возможности иного, более свободного, чем в Праге, существования. Но ни с одной из возлюбленных он не рискнул связать себя брачными узами.

Письма Кафки Фелиции Бауэр – это, конечно, поразительный документ, раскрывающий – скажу сильнее: оголяющий – внутреннюю жизнь писателя беспощадней, полнее, исповедальнее, чем даже его дневники. Они еще и сейчас, десятилетия после публикации, вызывают возбужденные споры и кривотолки. Лейтмотива у полемики два: допустимо ли вообще публиковать столь интимные биографические свидетельства и как к ним относиться. Одним из наиболее развернутых и проникновенных суждений на эту тему стала книга будущего нобелевского лауреата Элиаса Канетти «Другой процесс. Франц Кафка в письмах к Фелиции», опубликованная в 1967 году и много позже в русском переводе («Иностранная литература», 1993, № 7). Есть, правда, у этой книги, на мой взгляд, один существенный недостаток: вдумчивый и более чем сочувственный в отношении к Кафке, Канетти образ и роль Фелиции трактует, пожалуй, со слегка ироничным пренебрежением.