Гептамерон - Маргарита Наваррская

Письмо это отвез будущему монаху один из друзей, который старался отговорить его, как только мог, от его намерения. Когда дворянин прочел это послание, лицо его помрачнело, и он так воздыхал и плакал, что, казалось, хотел потопить в слезах и спалить в огне этот жалкий клочок бумаги. Он не дал никакого ответа и только сказал посланному, что ему стоило такого труда умертвить свою великую любовь, что теперь он уже больше не хочет жить и не страшится смерти. Пусть же та, которая была причиною его горя и которая не захотела уступить его горячим желаниям, не тревожит его сейчас, когда он от этих желаний освободился, и удовлетворится тем злом, которое она уже содеяла. И пусть знает, что единственное спасение от этого зла он нашел, избрав жизнь суровую, что непрестанное покаяние позволяет ему забыть о своей скорби, а посты и все строгости монастырского устава так изнуряют его тело, что мысль о смерти стала для него радостью и утешением. И паче всего он просит ее никогда больше не писать ему, ибо само напоминание об ее имени для него страшнее всех мук чистилища. С этим печальным ответом посланец возвратился к той, которая, ожидая его ответа, горько сожалела обо всем, что случилось. Но Амур, который никогда не теряет надежды, внушил ей, что если ей удастся увидеть его, то живое слово возымеет на него больше действия, чем любое письмо. Поэтому она вместе с отцом и самыми близкими родными поехала в монастырь, где пребывал послушник, надев на себя все украшения, какие только у нее были, и думая, что достаточно будет ему на нее взглянуть – и огонь, который столько времени пылал в их сердцах, возгорится сильнее прежнего. И вот, приехав в монастырь в то время, когда там кончалась вечерня, она вызвала его в часовню. Он же, не зная, кто за ним послал, пришел туда – чтобы выдержать самую жестокую борьбу, которая досталась ему в жизни. И когда она увидела, что он исхудал и так побледнел, что его нелегко узнать, но все так же хорош и мил, как и раньше, то, преисполненная любви, она протянула руки, чтобы обнять его, и от жалости у нее так защемило сердце, что она упала без чувств. Несчастный послушник, охваченный братским состраданием к ней, поднял ее и усадил в кресло. И, хотя ему самому не меньше, нежели ей, нужна была помощь, он заставил себя забыть о своей любви и любовью к Богу укрепил решимость свою противостоять соблазну. И он, казалось, не видел ее. Она же, придя в себя и обратив к нему свои прекрасные и грустные глаза, чей взгляд, вероятно, умилостивил бы и камень, стала, насколько ей позволяло достоинство, всеми силами уговаривать его покинуть обитель. На это ее возлюбленный ответил ей самыми возвышенными речами, но в конце концов случилось так, что слезы любимой растрогали сердце несчастного. И, увидев, что Амур, столько времени терзавший его, снова натянул свой лук и золотою стрелою нанес ему новую смертельную рану, юный послушник бежал и от Амура, и от предмета своей любви, ибо больше ему ничего не оставалось делать. А когда он заперся в своей келье, он решил, что не должен отпускать возлюбленную свою без ответа, и написал ей несколько слов по-испански, которые, по-моему, так хороши, что я решил не переводить их, чтобы не умалить их прелесть. И он послал ей эту записочку с послушником, который успел еще застать ее в часовне. Она была в таком горе, что, казалось, если бы ее могли принять сейчас в обитель, она бы сделалась монахиней и никогда бы не покинула этих стен. Но увидев, что он написал:

Volvete don venesti, anima mia,Que en las tristas vidas es la mia[190].

поняла, что надеяться ей больше не на что и, послушавшись совета друзей, вернулась к себе домой, и с тех пор до конца дней он жил жизнью суровой и строгой, а она – жизнью, исполненной грусти.

Вы видите, благородные дамы, как отомстил этот дворянин своей жестокой возлюбленной, которая, подвергая испытаниям его любовь, довела его до такого отчаяния, что, когда ей захотелось вернуть его, она уже не смогла это сделать.

– Мне жаль, что он не сбросил свою рясу и не женился на ней, – сказала Номерфида, – по-моему, это была бы замечательная чета.

– Клянусь честью, – воскликнул Симонто, – он поступил очень разумно. Ведь стоит только хорошенько поразмыслить над узами брака, и мы увидим, что это похуже, чем жизнь в самом строгом монастыре. А он был так истомлен постом и воздержанием, что, попросту говоря, боялся взвалить на себя такое бремя.

– А по-моему, – сказал Иркан, – она совершила ошибку, склоняя к женитьбе человека столь слабого, в то время как и для самого сильного женитьба – дело нелегкое. Вот если бы она предложила ему свою дружбу, не связывая его никакими обязанностями, а только одним желанием, он бы, разумеется, сбросил свою рясу. А так как, чтобы избавить его от чистилища, она предлагала ему ад[191], я должен признать, что он был совершенно прав, отказав ей и дав ей почувствовать, как ему тяжко.

– Право же, – сказала Эннасюита, – на свете немало людей, которые, считая, что они поступают лучше других, в действительности поступают хуже – и даже как раз наперекор тому, чего сами они хотят.

– Хоть это и не совсем кстати, – сказал Жебюрон, – но вы мне напомнили об одной женщине, которая сделала противоположное тому, что хотела. Из-за этого в церкви святого Иоанна в Лионе тогда было большое смятение.

– Прошу вас, – сказала Парламанта, – займите мое место и расскажите нам эту историю.

– Рассказ мой будет коротким, – сказал Жебюрон, – ине таким грустным, как рассказ Парламанты.

Новелла шестьдесят пятая

Мнимое чудо, которое было очень на руку священникам церкви святого Иоанна, раскрылось, когда все узнали о том, какую глупость совершила одна старушка.

В церкви святого Иоанна в Лионе есть очень темный придел, и там находится изображение гроба Господня с изваянными из камня статуями в натуральную величину, а по сторонам – несколько надгробий с фигурами лежащих рыцарей. Как-то раз один солдат зашел в церковь, – и, так как дело было летом, в самую жару, его стало клонить ко сну. И, увидев, что в приделе этом темно и свежо, он решил, что будет охранять гробницу не хуже, чем эти каменные воины, и улегся рядом с ними. И случилось, что, когда он уже сладко спал, туда пришла одна очень благочестивая старушка; помолившись, она с зажженной свечой в руке подошла к гробнице и хотела поставить свечу – и, видя вокруг каменные фигуры, поставила ее на лоб солдата, которого она приняла за одну из таких фигур. Однако оказалось, что к этому камню воск никак не хочет пристать. Тогда бедная старушка решила, что статуя слишком для этого холодна, и стала капать воск ей на лоб, чтобы удобнее было потом закрепить свечу. Изваяние же, которому все это было отнюдь не безразлично, не вытерпело и закричало. Старушка до того перепугалась, что сама принялась кричать: «Чудо, чудо!» – и весь народ, бывший в этой церкви, сбежался на ее крик: одни принялись звонить в колокола, другие старались взглянуть на «чудо» собственными глазами. И старушка показала им статую, которая неожиданно ожила. Кое-кто просто посмеялся, но священникам этой церкви пришло в голову использовать эту ожившую фигуру и извлечь из этого не меньшие выгоды, чем из стоявшего в церкви распятия, которое, как рассказывают, однажды заговорило. Но вся комедия эта окончилась, как только узнали, что причиною всему была глупость старухи.

Если бы люди знали, какие глупости подчас вытворяют монахи, пропала бы вера и во всю их святость, и в их чудеса. Поэтому, благородные дамы, впредь хорошенько смотрите, каким святым вы ставите свечи.

– Известное дело, – сказал Иркан, – женщины вечно чем-нибудь да навредят.

– А разве ставить свечи значит вредить? – удивленно спросила Номерфида.

– А как же это иначе назвать, – воскликнул Иркан, – если мужчинам вдруг ни с того, ни с сего начинают поджигать лбы? Никакое доброе дело нельзя почесть добрым, если оно причиняет вред.

– Но ведь бедная старушка была уверена, что приносит свою маленькую свечку в дар Господу Богу! – сказала госпожа Уазиль. – По мне, так важна не ценность самого дара, а сердце человека, который дарит. Может быть, у этой доброй старушки больше любви к Богу, чем у тех, кто жертвует дорогие светильники, ибо, как говорится в Евангелии, она отдала все, что имела[192].

– Не думаю я, – сказал Сафредан, – что Господу, который являет собою высшую мудрость, были приятны женские глупости, ибо, несмотря на то, что простота сердца угодна ему, достаточно почитать Святое Писание, чтобы увидеть, что невежества он не терпит. И, уча нас быть чистыми, как голуби, он вместе с тем учит нас быть и мудрыми, как змии.

– Что до меня, – сказала Уазиль, – то я не считаю невежественной ту, которая подносит Господу свою зажженную свечу в знак поклонения и, преклонив колена перед Всевышним, сокрушается о своих грехах, уповая на милость его и моля о спасении своей души.