Дом среди сосен - Анатолий Злобин

— В Грюненсберге-лагере у немцев такая игра была: отбирали самых слабых, и чтобы, значит, ползком наперегонки. Кто первым приползет, тому хлеба ломоть. А кто отставал и позади полз, тех собаки за пятки кусали. А немцы хохочут, им весело...

Заключенных, прибывавших в лагерь Зоэст, поливали лизолом прямо из шланга, как дезинфицируют мебель, стены помещения. В Майданеке всех женщин раздевали догола и стригли машинками, как баранов стригут, обычное дело.

В лагере Бальзенберг Катерина Ивановна полгода работала у печей, подносила трупы к топкам и заталкивала их в пылающий огонь, так отупела, что даже запаха не чувствовала, обычное дело.

В Освенциме она сама была расстреляна, два дня и ночь лежала во рву с убитыми, а потом очнулась, карабкаясь по трупам, выбралась наверх с простреленной ногой. Ее поймали и судили как за побег, сорок ударов дубинкой по голому телу.

— А в лагере Равенсбрюк меня на десять суток в бункер посадили, что не выдержала ихних издевательств и в лицо ауфзерке плюнула. И сидела в том бункере с дрессированной собакой. Бункер темный, холодный, ни зги не видать, а овчарка специально немцами выучена. Десять суток мне ни крошки, а ей каждое утро таз с мясом. И мясо для запаха особо разварено и лавровым листом присыпано. Овчарка ест, а мне нельзя. Она наестся и в угол заползает. А мясо пахнет, мочи нет. Я в углу сижу, и собака тихо сидит, так ее выучили. А как только к миске подползу, только руку протяну, она как бросится, как зубами залязгает. А ухватишь кусок, она в руку впивается, пока не отпустишь. Так вот и сидела...

Так продолжалось десять суток, двести сорок часов, а всего три года и пять месяцев, свыше тысячи дней. Если она не валялась в лагерном лазарете, умирая от тифа или дизентерии, если не стояла на коленях в карцере, не лежала во рву расстрелянных, не заталкивала трупы в огнедышащие печи, то ее изнуряли тупой, бессмысленной работой, истязали побоями, пытками, страхом, убивали человеческий дух — обычное дело... Необычным было то, что Катерине Ивановне удалось выжить. Миллионы людей прошли через лагеря смерти, остались в живых — тысячи.

В лагере Грюненсберге надзирательница, эсэсовка Эльза Бинц увидела на ее руке золотое обручальное кольцо, последняя память о муже. Бинц намылила ее руку, тянула из всех сил, кольцо не снималось. Тогда Бинц схватила медицинские щипцы и откусила кольцо вместе с пальцем.

— Вот она, рученька моя беспалая, помнит до сих пор о том «золотом» денечке. — Екатерина Ивановна подняла растопыренную ладонь и показала ее залу.

Она вела рассказ ровно и спокойно, не меняя интонации, на одной тягучей ноте, словно заунывная песня, горестная и бесконечная, как смерть. Она говорила тихо, а голос звучал как набат. Когда она показала руку с откусанным пальцем, кто-то всхлипнул в углу, и тяжкий вздох судорожной волной прокатился по рядам.

Катерина Ивановна все еще не опускала руку.

— Теперь вы знаете, какая я участница Отечественной войны, все вам рассказала, как было, ничего про себя не скрыла, ничего не прибавила. — Она закончила так же неожиданно, как начала, и, мелко семеня, пошла к столу.

Зал проводил ее молчанием. Ей была знакома эта гнетущая тишина: ее всегда провожали так. Она спокойно села на место, положила руки на стол, сцепила пальцы. Сотни глаз напряженно следили за каждым ее движением, и она знала это и оставалась невозмутимой — лишь чуточку дрогнули уголки губ оттого, что она невидимо улыбнулась про себя, как научилась теперь улыбаться.

Директриса строго глянула за кулисы. Занавес послушно сдвинулся, расправляя складки и открывая синие застиранные пятна.

Закрывшийся занавесом зал все еще мертво молчал. С решительным видом директриса прошла на авансцену, и было слышно, как она объявляет там перерыв. Только тогда тишина надломилась — невидимый зал пришел в движение, облегченно задышал, зашумел.

Геолог встал перед Катериной Ивановной, протянул к ней руку.

— Спасибо вам. Простите меня. Это я... Это мы. Пожалуйста, простите, прошу вас. — Он больно сжал ее руку и поспешно, почти бегом, бросился за кулисы.

Катерина Ивановна недоуменно смотрела вслед геологу. Только сейчас она заметила, что он волочит правую ногу.

— Замечательное выступление, замечательное, — сказал круглолицый композитор, подходя к ней с другой стороны стола и с чувством пожимая руку. — Вы прирожденная актриса, я сразу определил. Какая дикция, какое придыхание. Как вы держали публику. Превосходно! Я потрясен.

— Прошу вас, — сказала директриса. Она уже вышла из-за занавеса и стояла перед столом. — Вам надо отдохнуть. А тут сцену убирать будут.

— Да, да, — заторопился композитор. — Простите меня, я должен познакомиться с инструментом.

Катерина Ивановна шла через фойе, чувствуя на себе десятки настороженных взглядов и стараясь не замечать их. Так они прошли в кабинет. Директриса нервно размяла сигарету, строго посмотрела на Катерину Ивановну.

— Ни за что бы вас на сцену не пустила, — сказала она с кривой усмешкой, — если бы знала, что вы такое будете говорить. Наши работницы теперь спать не будут. Вы и сами, верно, не заснете?

— Я хорошо сплю, — ответила Катерина Ивановна. — Привыкла.

— Где работаете?

— Какая из меня работница? Инвалидка я. В справочном киоске работала, цветы бумажные с Верочкой делала для артели. Вот и вся моя работа...

— Вера — это дочь? Ваши же погибли? — сурово допытывалась директриса.

— А я в лагере Верочку взяла. К нам последней зимой польку привезли, беременную на седьмом месяце. Пани Ядвига, жена польского офицера. Мы ей тайком помогали, складывались — кто корочку, кто кусочек сахара. Подкармливали. Когда она родила, дежурство установили. Увели Ядвигу, сожгли в крематории. Я девочку к себе взяла, телом ее согревала, через тряпочку кашку давала сосать. А потом, когда освободили, я заявила: Вера Калашникова. Вот и выросла со мной, послезавтра в десятый класс пойдет.

— И она об этом знает? — спрашивала директриса.

— А как же. — Катерина Ивановна отвечала спокойно и покорно: она знала, что должна отвечать именно так. — Недавно ходили паспорт получать. Так и записали, место рождения — Равенсбрюк. Ко мне из Комитета ветеранов приезжали, из Москвы — фотокопию с этого паспорта делали. В Равенсбрюке теперь музей открыли. Так, значит, это туда. И нас с Верочкой сфотографировали для экспозиции.

Директриса посмотрела на часы:

— Пожалуй, пора. Вы что-нибудь желаете? У нас есть буфет.

— Нет, нет, — торопливо ответила Катерина Ивановна.

Дверь отворилась. В кабинет быстро вошла невысокая полная женщина. На ней была светлая юбка и розовая вязаная кофта, на голове уложена тяжелая коса.

— Нет, нет, сюда нельзя, — говорила женщина, обернувшись и закрывая за собой дверь. — От людей прохода нет. Я не помешаю? — Женщина раскинула руки и пошла на Катерину Ивановну.

— Так вот ты какая?! Я в прошлом году на химкомбинате тебя слушала. Дай обниму тебя, голубушка, пожалею тебя, героиню нашу. — Она села на диван и прижалась к плечу Катерины Ивановны.

— Хозяйка наша, — сказала директриса. — Председатель фабричного комитета.

— Зови меня Варварой. Или Варварой Сергеевной — как тебе удобнее. — Она положила руку на плечо Катерины Ивановны и с ожиданием смотрела в ее глаза. — Ужас, сколько тебе вынести пришлось.

— Не я одна...

— Наши все переживают, — продолжала Варвара Сергеевна, не слушая Катерину Ивановну. — Я сама чуть не разревелась. А Макарова — из вязального — прямо в слезы. Ее муж в Бухенвальде погиб. По книгам-то люди знают, по радио слышали, а тут своими глазами увидели героиню.

— Какая же я героиня, — виновато сказала Катерина Ивановна. — Я за родину не боролась, я за родину страдала только.

— Героиня, героиня, — твердила Варвара Сергеевна. — За свои страдания ты и есть героиня.

В дверь просунулась круглая кудрявая голова и с любопытством уставилась на Катерину Ивановну.

— Чего тебе, Нина? Дай отдохнуть человеку.

Нина хихикнула и исчезла.

Прозвенел звонок. Директриса встала:

— Пойду композитора выводить. Пусть сыграет для успокоения.

— Иди, Наташа, иди. Я тут все сделаю. Ты только Мусе скажи, чтобы сюда зашла.

— У нее и так работы хватает.

— Не беспокойся, Наталья Петровна, фабком за все сразу ответит. Иди, выводи своего композитора.

Директриса поджала губы и вышла.

— Зря вы это, — запротестовала Катерина Ивановна. — Ни к чему. Что я, начальница какая? Или кинозвезда?

— А тебя не спрашивают, голубушка. Тут мы хозяева. Расскажи лучше про себя. Пенсия большая?

— Третий год как выписали. А то и вовсе ничего не давали.

— Как инвалид войны получаешь? Ты же в партизанском отряде связной была, наравне с фронтовиками должна проходить.