«На суше и на море». Выпуск 2 - Альманах

Осыпь кончается, тропа недолго вьется в арчовых зарослях и опять исчезает среди измельченных камней, где след затягивается, как на болоте. Осыпи начинаются у гребня и, раскрываясь веером, сбегают к самому берегу. Широкие, ровные, чуть изогнутые, они как бы ввинчиваются в небо, и сужение их кверху производит впечатление бесконечной перспективы. Склоны ущелья выложены четкими треугольниками: зелеными, вершиной к реке, — леса; лиловыми, голубыми, сиреневыми — осыпи. Вблизи они оказываются обыкновенными — серыми. Оттенки их меняются в зависимости от положения солнца, а когда оно начинает клониться к закату, осыпи становятся пурпурными, как раскаленные на очаге камни.

Облачка к вечеру собираются над каждой вершиной, точно осеняя ее, и лишь одно, овальное, с пушистыми легкими плавниками, неслышно плывет над долиной навстречу заходящему солнцу. Едва прозрачные края касаются его, как вспыхивают и сгорают, но облачко храбро продолжает путь, заслоняет солнце розовой детской ладонью, и прямые радиальные стрелы лучей направляются вверх. Мы стоим, пораженные этой величавой коронацией. Вот так из реальных наблюдений возникала, вероятно, легенда о небесном престоле, вознесении к небу, а может быть, и сама идея коронования владыки. Затем лучи гаснут один за другим, и небо на несколько минут наполняется глубокой предзвездной синью, а серебристые облачка точно источают собственный свет. Предельно просто: синее и белое, море и крылатый парусник, волна и пена на гребне…

На привале, делясь впечатлениями, мы, как Полоний в «Гамлете», единодушно решаем, что «облака похожи на паруса», и сами смеемся бедности своего воображения.

Меня одолевают воспоминания и мечты. Сердце мое нежно пульсирует. И пока длится ночь с ее удивительными звездами, я сочиняю стихи — впервые в жизни. Я чувствую себя влюбленным. Не конкретно в кого-нибудь — в очень многое: в горы, звезды, в эту юную луну, посеребрившую гребни скал, точно покрыв их снегом. Свет ее осторожно пробирается между ветвями, касается листьев, как клавишей, и я слушаю тихое начало фортепьянной сонаты, лучше которой ничего не знаю.

Мне кажется странным, что друзья спят, отдают время сну. Я полон кротости и умиления. Мне хочется немедленно творить добрые дела. Я непременно влюблюсь, приехав в Москву. И даже знаю в кого.

УРОЧИЩЕ АХБА-СОЙ

Колхозные угодья здесь разбросаны на площади, равной примерно небольшому европейскому государству. Но сами поля крохотные — лесенкой по склону горы. Иногда уступ расширен искусственной террасой на столбах с насыпанной землей: наверху растет рожь, а под навесом сложен очаг из камней, где можно переждать непогоду и заночевать. Отверстие над таким очагом открывается прямо среди поля, и в одном месте при виде дымка мне почудилось, что горит рожь. Сергей попытался незаметно свернуть с троны, чтобы не задерживаться, но обитатель летовки уже заметил нас.

Пока он здоровается с каждым обеими руками, Нина скромно стоит в стороне. Она не уверена, принято ли на Востоке здороваться с женщинами. Но ей оказывается тот же почет, что и остальным. Горянке всегда приходилось нести тяготы наравне с мужчиной, и унизительной паранджи здесь не знают.

Далее, вверх по Ахба-Сою, притоку Арга, наши рюкзаки тащит на себе мышиной масти ишак. Если б не великодушие хозяина, мы так и не узнали бы, что по такой тропе можно пройти с вьюками. Ишака тянут за узду, поворачивают на виражах за хвост, даже подкладывают иногда под копыто камень. У ишака жертвенные сумрачные глаза. Человек с такими глазами кончает обычно графоманией или запоем.

Нас сдают с рук на руки чабану в урочище Ахба-Сой. Владелец ишака тут же прощается и поворачивает обратно, чтобы пройти опасную тропу до темноты.

Гостеприимство, как и прочие этические устои, которые нам хотелось бы считать извечными душевными свойствами, имеет свои глубокие корни. Думается, оно — своеобразное отражение натурального обмена. В глухих местах слишком мало людей и еще меньше дорог, чтобы не встретиться однажды снова и в свою очередь не воспользоваться радушием бывшего гостя. Кроме того, с гостем проникают сюда, за перевалы, новости большого мира. Так возникает традиция — привычка народа. И вот уже мы пьем чай и едим лепешки человека, которого впервые увидели и никогда больше не встретим. Пиала неспешно ходит по кругу; мы, чтобы не обидеть хозяина, не достаем своих кружек.

У него совершенно несвойственное индоевропейцам-таджикам непроницаемое тюркское лицо с чингисхановскими вислыми усами. У пояса нож в ножнах, украшенных цветной бахромой, в руках длинная ореховая палка. Он величаво опирается на нее, держа наискосок вдоль тела. За спиной у него домбра — долбленый обрубок дерева с двумя жилами. Мы просим сыграть что-нибудь.

— Нет настроения, — отказывается он. — Плохо получится.

Над нами — небо. За спинами — валун величиной с избу. С подветренной стороны — невысокая, по колено, изгородь из камней. Очаг, связка дров, принесенных снизу, с границы леса.

Поздно вечером лохматые псы сгоняют сюда овец. Овцы стоят покорные, тупо вперившись в одну точку. Псы молчаливо лежат по сторонам с выражением сурового долга на мордах.

По примеру чабана мы расположились ночевать на горячих камнях очага. Камни остались теплыми до утра, но сверху всю ночь лил дождь. Мы кряхтели и ворочались, стесняясь перейти в палатку, и мешали спать хозяину.

ПЕРЕВАЛ ПУШНОВАТ

Нам предоставляются на выбор три перевала — Двойной, Ахба-Сой и Пушноват, ведущие примерно в одном направлении. Мы решаем следовать тропе — куда выведет.

В отличие от дороги, сделанной человеческими руками, тропа естественна, как и сами горы. Кто-то первый прошел здесь, путаясь и сомневаясь. Не раз пытался он подняться на гребень и отступал. Но с возвышения успевал высмотреть место для новой попытки и снова шел вперед, ведомый единственно инстинктом направления. Он был оптимистом, иначе давно бы сдался и повернул вспять. Он был первооткрывателем. Достиг ли он цели? Кто знает…

Но следующий уже искал его следы, ободряясь надеждой, что они выведут правильно. Он видел, где след начинает потерянно блуждать, делать ненужные петли, и срезал их по прямой. Зачастую он повторял ошибки предшественника. Но уже не все.

Еще и еще шли люди, не зная друг друга, но чувствуя, что они не одиноки среди этих скал и фирновых полей. И тропа выпрямлялась, находила более удобный склон, минуя опасный, взбиралась все выше и выше, пока не достигала наконец места, где можно подняться на гребень и спуститься уже по другую его сторону. Тогда это место называли перевалом. И река, берущая поблизости свое начало, давала ему имя.