«На суше и на море». Выпуск 2 - Альманах

Пещеры вдоль дороги — своеобразные постоялые дворы. Некоторые расширены и углублены человеческими руками. Валяется примятое сено, сложен очаг из камней. Со стен свисает бахромой сажа. Дров здесь изобилие, склоны покрыты густым арчовым лесом. Завалы ободранных стволов забивают русло. «Арча-Майдан» — «Арчовая площадь», бор.

Но не по всему течению река носит одно это имя. Ниже впадения Сарымата она называется Вору по названию кишлака; ниже Артучи — Кштут-Дарья, опять по кишлаку. Слишком разобщены были люди, несмотря на дорогу; редко проходили ее из конца в конец.

И все же дорога — благо. Едет навстречу таджик, поет, глядя на небо, а Сергей переводит с грехом пополам его слова: «Лишь утром собрался я в путь, а уже дом скоро. Крепки ноги моего ишака, редко приходится помогать ему в пути. Дорога ведет куда мне надо. Это хорошая дорога».

УЩЕЛЬЕ САРЫМАТА И ПЕРЕВАЛ ТАВАСАНГ

В ущелье Сарымата из вертикального склона прямо на тропу открываются черные дыры — штреки древних выработок. С подобными местами связывают обычно легенды о драконах. Мы же, войдя в пещеру, имеем дело с прозаичными гадюками, вполне безопасными, после того, впрочем, как снесешь им головы ледорубом.

Мы жжем одну за другой спички. Затем злой участи подвергается предисловие к Гейне. Жестокая любознательность делает нас варварами. Коридор за коридором, на головы нам сыплется невидимый песок, мы спотыкаемся о полусгнившие крепления. В местах слияния коридоров наши огромные колеблющиеся тени блуждают по стенам сводчатых залов, и мы переговариваемся шепотом. Пытаемся расковырять заложенные камнями боковые проходы. Но ледорубы трещат, а камни не поддаются.

Наконец тупик, еще хранящий следы последних ударов кирки. Мы разочарованно возвращаемся к свету.

Судя по форме штреков, выработкам не менее пятисот лет.

Позднее, высоко на склоне, мы видели еще один рудник — европейские домики, груды вываленной серебристо-серой породы, содержащей сурьму. Пока этот вполне современный уголок соединен с внешним миром крутой тропкой, по которой впору взбираться лишь скалолазам. Одно время здесь бережно сводили ишаков, груженных рудой, — перевозка, которую может оправдать лишь добыча самородного золота или алмазов. Вскоре здесь ляжет асфальт.

Это — тоже история, но уже обращенная в будущее.

Нужны дороги. На ишаке можно проехать в соседний кишлак к родственникам, руду и уголь на нем не вывезешь. Дороги приучили рынок к дешевизне. Ждут деятельных человеческих рук залежи минералов, серы, огнеупоров, лёссовидных суглинков, мрамора и строительного камня.

У подножия обветренного пика Мунара, в верховьях Сарымата, разведаны месторождения каменного угля. Сейчас там пасется отара овец. Но мне кажется, что старый пик настороженно прислушивается к далеким взрывам, доносящимся из-за перевала Тавасанг. Оттуда идет дорога, настоящая, с покрытием.

Мы сворачиваем на перевал.

КИШЛАК МАРГУЗОР

Я пролетал над Маргузором в детстве на ковре-самолете. Стояла такая же тишина. Дрожали в знойном воздухе очертания гор. Дремало внизу в садах селение. В голубом сферическом озере медленно плавилось солнце. Когда по воде пробегал ветерок, возникали такие же синие тени, точно озеро отгоняло от себя сны. Очарованная страна, где природа и человек зевают в лицо друг другу!

На берегу озера мы нашли распечатанную бутылку. Возле нее валялся джинн. Он ничуть не удивился, когда мы растолкали его.

— А, геологи… — обрадовался он. — Купите ишака.

Мы объяснили, что мы не геологи и ишак нам не нужен.

— Так чего же вы голову морочите? — обиделся джинн и повалился снова на траву.

— Пустой человек, — сказали о нем колхозники. — Надо про него в районную газету написать.

Сказочный Восток мерк перед моими глазами. Упоминание о газете подействовало еще более ошеломляюще, чем джинн с его бутылкой. Тогда я оставил в покое ковер-самолет и огляделся пристальнее по сторонам.

Всего озер семь. Они располагаются цепочкой по течению реки Шинг и носят достаточно выразительные названия, чтобы их можно было не описывать: Хозор-Чашма — «Тысяча источников», Маргузор — «Переправа», Хурдак — «Маленькое», Нафин — «Пупок», то есть средина, Гушор — «Приятное место», Соя — «Тень» и самое нижнее Нежигон — «Недоступное».

Верхнее озеро Хозор-Чашма отделено от следующего — Маргузора — мореной, похожей на гигантскую железнодорожную насыпь, сквозь которую брызжет множество ключей. Словно пожарный шланг попытались прикрыть ладонью.

Повсюду на склонах гор лепятся посевы. Они желтые с зеленой оторочкой по краям, как праздничная скатерть — достархан. Вспахать, засеять и собрать урожай с такого поля нелегко: трактор не удержится на этой крутизне. Отгонные пастбища далеко — за перевалами. Плодовые посадки требуют орошения. Но и поля, и скот, и сады вместе обеспечивают безбедную жизнь немногочисленному населению Маргузора. В сладостные времена халифов, дэвов и странствующих дервишей здесь умирали от голода. Грамотных не было ни одного. Теперь в кишлаке школа. Там обычные ученические парты.

Я не склонен умиляться заурядными нормами жизни. Я просто помню, что кишлак лежит в горной чаше между двумя перевалами, каждый из которых выше трех с половиной тысяч метров. Зимой добраться сюда можно лишь на чудо-ковре; самолету приземлиться негде.

Почти изолированные от мира жители Маргузора сохранили внешний тип, отличный от таджикского. Вьющаяся бородка, окаймляющая лицо, полные семитские губы и миндалевидные глаза делают их похожими на багдадских купцов или на иудеев с картины Иванова «Явление Христа народу».

Здесь тысячелетие назад прошли арабы-завоеватели. Они несли с собой не цветистые сказки, а молодой жестокий ислам. Истребив прежних обитателей, они поселились в долине, не смешиваясь ни с кем.

В то шумное время воды озера розовели от пролитой крови. Теперь они прозрачны до дна. Все вокруг дышит миром и спокойствием.

…Из-за дальнего края озера доносятся взрывы. Оттуда идет дорога.

С ПЕРЕВАЛА КАМИЧОРРГА ПО БЕЗЫМЕННОМУ САЮ[14]

«Камичоррга» в переводе с таджикского — «перевал четырех дорог». За перевалом тропы сливаются в одну, выбитую по колено, как колея в глине; ночью из нее не вывалишься. Места исхоженные, известные и потому скучные. Мы сворачиваем с тропы.

В получасе хода от нее открывается отвесный каньон такой глубины, что река внизу совершенно не слышна. Мы сталкиваем туда камни, они беспрепятственно летят до самого дна, но беззвучно, как если бы падали клочки бумаги. В Америке подобный каньон непременно объявили бы национальным чудом. Мы несколько ошеломлены и первые впечатления выражаем междометиями, окружая их восклицательными знаками. Затем подбираем сравнения, определяющие меру нашего восторга. Нина нашла, что каньон «симфоничен». Сергей, подумав, заметил, что при соответствующем освещении эффект должен создаваться «чисто рериховский». Юрий и я покопались в памяти и тоже что-то сказали.