Стрельба по бегущему оленю - Геннадий Головин

Тот покорно продиктовал.

— Тогда до завтра.

Он положил телефонную трубку, и у него осталось скверное ощущение, что отныне у него на Камчатке есть враг.

— Курва вербованная! Графоман хренов! — сказал он в сердцах. — Ну, да ладно. Разберемся. День приезда, день отъезда — дни нерабочие.

Оставался второй телефон.

Он с сонной тупостью зрил на цифры, записанные под словом «Камчатка», и с беспокойством ощущал в себе странное: он никак не может повелеть себе протянуть руку и набрать номер.

Он уже плоховато помнил ту, которой собирался позвонить и чей номер дала ему в Москве бывшая ее подруга. Было смутное воспоминание о чем-то, очень светлом, очень тихом, слегка скучноватом, очень приглядном и — одновременно же, — едва мерцающая досада на себя, тогдашнего, так глупо упустившего от себя это светлое, тихое, нежно-приглядное, теплое…

Вот уже с полчаса сидел он так, сонным взором обращаясь то к записной книжке, то к телефону.

Рука его словно бы свинцовым параличом была отягощена. И, глянув на себя со стороны, он легонькую вдруг тревогу испытал — за себя.

Что-то тут было не так.

Чего он боялся?

То ли того опасался, что давным-давно уже вычеркнули его тут из памяти, и появлением своим он поставит себя в положение глупое, неудобное, ставящее и других в положение глупое, неудобное?

Или того страшился, что навоображал себе черт-те чего (а ведь навоображал: и о ней, и о себе, и о них двоих), а на поверку все окажется куда как просто, скучно, плоско, никак?…

А может быть, напротив, как раз совершенно другого трусил, — и это более всего походило на тревожную правду, — что обернется звонок этот чем-то нешуточным, тяжко-серьезным, обрекающим на какие-то чересчур уж непосильные, надсадные напряжения слабосильную его душонку?

Так это было или не так, а вот сидел уже он с полчаса в дремотном этом оцепенении, потом вдруг поймал себя на этом, вскочил, пару раз пробежался по номеру, быстро сел и стал быстро набирать номер, грубо дергая цифры раздолбанного диска.

— Я сейчас позову… — очень доброжелательно и охотно сказала какая-то женщина, и он услышал, как стукнула об стол трубка, как громыхнул отодвигаемый стул, как куда-то в глубь тишины удалились, молодо и тоненько постукивая, каблучки.

Он слушал, как в трубке что-то пришепетывает, потрескивает и словно бы с равномерным шумом откуда-то куда-то течет, старательно ни о чем не думал, старательно претерпевал назойливо-нудное желание положить трубку назад… И тут — к телефону подошли.

Он услышал полувопрос, приветливо настороженный:

— Слушаю…

— Здравствуй! — сказал он.

Она чуть помедлила, а потом произнесла таким голосом, будто у нее волнением нежно схватило горло:

— Дима-Дима… — сказала она. — Неужели это ты?

Прошло восемь лет, а она помнила его голос.

Он чуть не проехал свою остановку.

Он вскочил, взбудораженный.

Он вскочил, интонацию ее вспомнив: на него, привыкшего медь по грошику пересчитывать, тогда вдруг — словно бы ливень серебра пролился. Столько доброты заранее, столько доброжелательности заранее, столько веры в его доброту, «заранее», столько ничем еще не заслуженной, пока еще, нежности он в десятке-полутора фраз, ею произнесенных по телефону, услышал (а вот сегодня опять услышал), — что вскочил в нехорошей, подмосковной, громыхающей, грязной, немощно освещенной, беспризорной электричке — человечек вскочил на обычного ДэПроклова не похожий — не пьянь, не рвань, не антипод подзаборный, а ДэПроклов — воспрянувший, вновь силу в себе почуявший, с отчаянной интонацией «или-или» приговоривший себя на этот непосильный подвиг: оказаться через пару-тройку дней там, где Камчатка, где Надежда, где Камчатка… присесть на деревянную ступеньку аэропорта, наконец-то доехав, и…

То ли на третий, то ли на четвертый день хождений начало фартить.

Один редактор с (легкой руки ДэПроклова до сих пор ходивший под кличкой «Фима-золотая ручка») вдруг вдохновился, забегал по кабинетику, стал слова говорить: «цикл», «серия», «подборка», потом, ясное дело, «типография, аренда, железная дорога, бумага», потом — «спонсор» (которое он произносил, как «спонсер»), в общем, пообещал, что, кровь из носу, но послезавтра что-нибудь придумает…

Это было уже кое-что. ДэПроклов взбодрился. Он давно уже заметил, что так же непреложно, как косяком идет беда (и тогда: «…отворяй ворота…»), так же, навалом, идет и удача. Потому стараясь не слишком-то раскатывать губу в ожидании послезавтрашних подаяний, он с терпением, но и с уверенностью в неминуемом везении, отправился дальше по списку, в котором было еще не меньше восьми адресов.

У Фимы газета называлась, казалось, желтее некуда: «Секс-информ-бюро», но следующая даже и ДэПроклова, вроде бы, уже и не вздрагивающего от «Он плюс Она», «Шизо-пресс», «Ублюдок», восхитила своим названием: «Кошмарная „Правда“».

Газета располагалась в двух квартирах жилого дома (с проколоченным междустенком) в районе Марьиной Рощи.

Пахло там чрезвычайно вкусно: старозаветным каким-то венгерским, кажется, пакетным супчиком — с паприкой, корейкой, петрушечкой.

Вполне возможно, что ДэПроклов туда и пришел-то по нюху.

Дальше произошло так. Шарахаясь по той конторе и чуть не падая в голодный обморок от запаха венгерского супчика, он вдруг увидел идущую навстречу ему по коридору чрезвычайно знакомую личность — бывшего своего шефа, бывшего своего Верховнокомандующего — более знакомой и более нелюбимой личности (ну, может быть, кроме первой жены) и не бывало в его жизни.

Тот — пробежал мимо шага четыре.

ДэПроклов — из самоуважения — шесть.

Тот оглянулся.

ДэПроклов — тоже оглянулся.

— Проклов?

— А что, не похож?

— Что здесь делаешь?

— Да вот… — ответствовал ДэПроклов, совсем уже озверевший от хождений. — Назначили меня к вам Главным, а кто мне дела будет сдавать, никак не найду.

— Шутишь, — мгновенно определил Главнокомандующий, которого фамилия была Иванов, а имя-отчество: Давыд Давидович.

— Какие уж тут шутки, Давыд Иваныч, — грустно сказал ДэПроклов.

— Кофе хочешь?

Хотелось сказать ДэПроклову, что сейчас больше всего на свете желается ему супчику венгерского, но он сдержался:

— Кофе так кофе.

— Ты это всерьез?

— Насчет Главного? Так вы мне, Иван Давидыч, скажите: что у нас нынче не всерьез?

Тот мгновенно задумался. Видно было: какие-то бредовые варианты считает.

— Кофе?

— Кофе так кофе. Лучше бы, конечно…

— Будет!

И пришлось бедному, голодному ДэПроклову вместо вожделенного венгерского супа вкушать опять коньяк какой-то вонючий под огрызок лимона.

Впрочем, не это было главное, а удивительнейший разговор и, что самое удивительное, пару раз крутанувшись, зашел он — опять о Камчатке.

— Я тебя, Проклов, не люблю, — третье, что сказал после второго глоточка Давыд Давидович.

— Я вас, Давыд Иваныч, уважаю, но не люблю тоже.

— А знаешь, почему?

— Я тоже не знаю. И позвольте задать вам один очень неделикатный вопрос, почему вы, столько лет в такой конторе отпахавший, который вхожи были, который и огонь, воду, и канализационные трубы прошли, — почему вы сейчас в этом гадюшнике? По возрасту — почтенный старый еврей — могли бы и на пенсию. Могли бы и слинять куда-нибудь — мало ли на глобусе сейчас местечек для вас? — да ведь и гонимость так ли уж трудно было бы организовать. Опять же — мал-мала, а-таки прикопили? Не понимаю? Хоть убейте!

— Убивать не буду, — кратко пообещал Иванов и многоосмысленно закряхтел. — Я тебе сказал уже один раз, что я тебе не люблю?

— Ага.

— Ты помнишь тот наш разговор, когда тебя надо было посылать на Камчатку? За теми (он по-русски матюкнулся) ножами?

— Это вам надо было меня посылать. Мне с той командировки до сих пор блюется. С большим удовольствием и с меньшими для себя потерями я послал бы себя тогда в самый какой-нибудь замечательный город мира — Пошехонье, например, Володарск (сейчас-то, наверное, «Пошехонье» или «Володарск» вы уже отменили?…)

— Я тебе в пятый, кажется, раз повторяю: я тебя не люблю, но как профессионала уважал и уважаю. Ты еще в те времена мог бы это понять. Едкость слова у тебя и до сих осталась.

— В моих словах всегда одна только нежность была — тогда, когда-то. А сейчас-то, Иван Давидыч, я, как никогда еще в жизни, нежный, тихий и мирный, и одно лишь от жизни хочу: на Камчатку!

— Ну, вот. Опять та (он опять по-русски, но как-то не слишком уверенно, будто через переводчика, матюкнулся) твоя командировка! Ты хоть за это время смог доанализироваться, что именно после той поездки твоей на Камчатку все и начало разваливаться?