Стрельба по бегущему оленю - Геннадий Головин

— В моих словах всегда одна только нежность была — тогда, когда-то. А сейчас-то, Иван Давидыч, я, как никогда еще в жизни, нежный, тихий и мирный, и одно лишь от жизни хочу: на Камчатку!

— Ну, вот. Опять та (он опять по-русски, но как-то не слишком уверенно, будто через переводчика, матюкнулся) твоя командировка! Ты хоть за это время смог доанализироваться, что именно после той поездки твоей на Камчатку все и начало разваливаться?

— Я-то ладно. Я — человек микроскопический. Но вы-то все-таки не ответили, Давид Иваныч, что же все-таки с вами случилось?

И вдруг — немыслимое случилось дело — этот, изнуренный аппаратными, внутри- и межнациональными, коммунально-дачными, профсоюзно-акционерскими делами, очень уставший, через год-полтора должный, приговоренный умереть, от рака двенадцатиперстной кишки, человек вдруг очень понятным вздохом вздохнул — мгновенно превратился в малозначительного, не слишком взрачного старикашку — и так он вздохнул:

— Дмитрий Николаевич! — (именно на «вы», и отчество, гнида, вспомнив…) — Дмитрий Николаевич, я не знаю!

— Не верю!

— Тем не менее, это — так.

— Как же так?

— А вот так.

— Так разобраться же надо!

— Надо бы. Я — стар разбираться, и я устал.

— Так давайте мне командировку! Уж меня-то вы знаете (или, по крайней мере, знали) я-то разберусь!!

— Я же в этой редакции не главный. Денег, насколько знаю, нет, — ответ был сух, без всякой приязни, казенен.

И тут ДэПроклов психанул.

— Ну, идите вы все к екэлэмэне-какой матери! Я сам разберусь. В гробу я вас видал, жмоты! За жилетные кармашки держитесь! У вас, еж-вашу-мать! — карьеры, пенсии, что там еще? — дачи, пайки пострадали, а вы?!.

— Ну, знаю я, было две телеги… — вяло сказал Давыд Давидыч.

— Сам доеду! Скучно мне с вами? — ДэПроклов аж заскрипел зубами.

— Возражу я тебе завтра, утром. Жди. — Главнокомандующий устал, а ДэПроклов, голодный, взбешенный, вскочил и ушел, как убежал.

— Дмитрий Николаевич, одну минуту!

— Ну?

— Вы у… (он назвал имя-фамилию благодетеля) у него сейчас пребываете?

ДэПроклов изумился по-настоящёму.

— Откуда вы?..

— Шлюхами земля полнится… — И засмеялся Давыд Давидович Иванов-Преображенский, все же таки последнее слово оставивший за собой.

А на следующее утро в маленький прокловский поселочек было явление «мерседесов» изумленному народу.

«Мерседес», правда, был один — на нем Давидов-Иванов приехал, собственноручно. Была еще то ли «вольва», то ли «аудио» — из которой никто так и не вылез. Был еще «жигуленочек» невзрачный, а в отдалении, будто бы и ни при чем, что-то похожее на маршрутное такси тормознуло, но японское.

Из «мерседеса» выбрался Давыд Давидович. Из «жигуленочка» — некто в сером.

Откуда-то три румянощеких «афганца» (военкомат, наверняка, не видавшие) в болотной маскировочной одежке, не скрывая оружия, которое угрожающе топорщилось под куртками, оказались на крыльце.

Диковато оглядевшись, и Давыд Давидович и серенький быстро нашли ход к дэпрокловской халупе, где он возлежал ногами вверх, в то время как его соратники, не скрывая сердечного сострадания, но не посягая на прокловскую решимость завязать, опустошали свой утрешний пузырь.

ДэПроклов, ногами вверх, читал — в сотый раз перечитывал драгоценный свой рассказ, не для денег сделанный, и был тот рассказ, как вы догадываетесь, о Камчатке.

Рассказ назывался плохо: «Вот тебе и повезло…» — и повествовал об Лизавете, хорошенькой, глупенькой бабенке, с которой пришлось ему сношаться, которую пришлось вывозить с Камчатки, которую потом в Москве пришлось замуж выдавать, изображая из себя посаженного отца.

…Он внимательно прочитал последнюю фразу рассказа: «Она проворно повернулась лицом, и он услышал беглый, благодарный и немного рассеянный поцелуй в своей ладони…» — и обернулся к вошедшим.

Первый вопрос был:

— А как вы меня тут нашли?

Ответ был прост:

— Если надо, мы тебя где угодно найдем. — Это сказал серый, с чахоточно-изможденным лицом несчастливого, очень усталого человека.

Ребята оживились.

— Дима! Может, их на кулаках унести?

ДэПроклов ответил:

— По-первых, погляди на крыльцо. Во-вторых, я на Камчатку хочу, а эти вроде бы и не против.

— Мы — не против, — сказал человек в сером. — Мы — за!

Давидыч, с опаской присевший на табуреточку возле входа, подтвердил с интонацией пришей-пристебая:

— Да, Дмитрий Николаевич, мы — за!

— Так в чем проблема? — ДэПроклов скинул, наконец, ноги с верхотуры и сел. — Давайте командировку, давайте деньги, и я — опять ездец!

— Ну, так и поехали? — ослепительно-опасно улыбнувшись, полуспросил-полуприказал чахоточный серый.

— Ну, и поехали! — у ДэПроклова маленько вскружилось в голове. — Если денег дадите…

— Штаны тебе нужно новые, джинсы, скорее всего… — задумчиво сказал серый.

— Надо, так давайте! Штаны новые.

Серый сказал:

— Поедем, все будет.

Давыд Давидович сидел, скромнехонький: он это рандеву устроил, и он же, как всегда, был ни при чем.

Потом уже в «жигуленке» серый спросил:

— Чего тебе надо?

ДэПроклов ответил, как на духу:

— На Камчатку мне надо.

Тот скупо и скучно ответил:

— Сделаем.

Проехали еще сколько-то. Серый сказал шоферу:

— Стой! Сорок восьмой, третий рост, джинсы. Быстро!

Тот вылетел пулей.

ДэПроклов обнаглел:

— Позвольте задать вопрос? Какой именно ваш интерес в этой моей поездке?

— Объясняю, — монотонным голосом ответствовал серый. — Я был причастен к той вашей, знаменитой поездке за усть-кореньскими ножами. Я — никому — ничего — не — прощаю. Никогда. Но я — до сей поры не могу понять, кто именно сделал так, что…

— О!! — вскричал тут ДэПроклов. — Вы — тот самый, что ли, инструктор?

— Тот самый, — скупо ответил серый.

— Тогда… — сказал ДэПроклов, совсем уж по-барски разваливаясь на заднем кресле, — тогда вы сделали стопроцентный выбор. Я — именно я! — знаю вашего человека. Давайте телефон, я вам с Камчатки позвоню.

Простым жестом тот достал визитку, на которой, кроме фамилии и телефона, ничего не было.

Прибежал шофер, очень оживленный то ли общением с продавщицами, то ли оставшейся в руках сдачей.

Переодевши штаны и выкинувши старые на обочину, ДэПроклов спросил:

— У вас пары двушек нет?

— Двушек чего?

На него глядели странно.

— Позвонить.

Тут шофер, как ему и полагалось по иерархии, молчаливый — заржал в голос.

— Я что-то не так сказал? — сказал ДэПроклов.

— Все правильно, — сказал серый чахоточный.

— Не могу же я, собравшись в езду, не позвонить пару раз!

— Все правильно, — все с той же монотонностью в голосе отозвался человек в сером.

Тут возник среди прокловских сопроводителей разговор, в котором слышались слова: «жетоны», «рублевики» и «хрен его знает» — а закончился разговор тем, что серый сказал водителю:

— Помигай Додику. У него, вроде бы, сотовый был…

Помигали. Японский микроавтобус мигом оказался чуть попереди, и азартные рожи оглоедов в маскировочных куртецах стали выглядывать изо всех окошек — может, кому-то морду бить, а может, в кого пальнуть?

Додик быстренько принес с портсигар величиной телефон — (бежал старикашка побежкой холуйской, что ДэПроклову чрезвычайно понравилось) поковырялся наш герой в растребушенной своей записной книжке, пощелкал по кнопкам аппарата, и тут ему сказали:

— Ты что, Дима, ничего не знаешь?

— Я вообще ничего не знаю, — бодро и весело ответствовал ДэПроклов.

— А Нади уже нет.

— То есть как?

— Ну что ты, как маленький? Нет! Умерла, погибла, убили — никто ничего так толком и не знает.

— О-о… — только и сумел, вместо ответа, вполголоса взвыть ДэПроклов.

У него было чувство, что он вдруг сгорбился и стал немощным и маленьким: так уж нежданно, так уж вероломно ахнула вдруг на него тягостная тоска услышанного. И сразу же: темень опустилась на все, как предзимние сумерки, и сразу же стало трудно дышать почему-то, и мгновенное нехотение что-либо делать, даже рукой шевельнуть, — вмиг обнищавший, все это он почувствовал, услышав десяток слов, сказанных ему по телефону прокуренным бабьим голосом бывшей Надиной подруги.

Мгновенно большая часть Камчатки — чуть ли не вся — провалилась для него в черные тартарары. Исчезла напрочь. И уже не хотелось ему туда. Все стало так противно и тошно, что, откидываясь головой, как отрубленной, на спинку кресла и почти сомлевши от этой тоски, он одно лишь сказал, прежде чем успеть сбежать куда-нибудь от нудного мучения этого: