Стрельба по бегущему оленю - Геннадий Головин

Теперь не шибко посмеешься: вознесся вчерашний графоманчик из грязи в князи: золотые очки, костюм-тройка, за рулем толстозадой тачки — мордоворот в камуфляже (считается, что из афганцев), чем-то ворочает, а чем именно — сам черт не поймет. Когда сидит в сортире и по радиотелефону команды раздает (излюбленное занятие), чего только не услышишь! Тут тебе и цемент, и тампаксы, и рафинад, и кругляк.

Обожает повторять через фразу: «Мы, бизнесмены…» — и при этом непременно цвиркает зубом.

Бассейн зачем-то под дачей вырыл (фундамент тотчас обметало плесенью), телевизоров штук шесть поставил где, только можно, стены чуть ли не палисандром обшил, мебеля — итальянские, унитазы — германские, собачонка гнусная — из Англии, говорит, привезена. Похоже, уже и не знает, что бы ему еще прикупить, что бы еще такое приобрести, чего у других «бизнесьменов» нету.

Должно быть, именно поэтому и взял к себе в услужающие ДэПроклова. При случае можно сказать: «Не помните? Ну как же! ДэПроклов. Известный был журналист».

Да вот только не помнит уже никто ДэПроклова, благодетель ненаглядный! Скурвился ДэПроклов, с круга спился. Зря ты ему по полсотне штук каждый месяц отстегиваешь.

Хотя, с другой стороны, как тут не понять приятности такого приобретения? Самолюбие сочинительское, многократно когда-то по редакциям изъязвленное, хоть таким образом, но теперь-то утешено, наверное, вполне…

Ну да ДэПроклов не в обиде. Даже наоборот. Он уже давно ни на кого, кроме себя, не в обиде.

«Что же это за женщина такая приходила? — снова подумал он, ковыряясь на столе в поисках окурка. — Милая такая женщина…»

И вдруг пораженно, чуть ли не с испугом услышал, как вновь что-то сладко-тоскливо и сладко-томительно-больно взныло в нем — где-то возле сердца.

«Ого!» — сказал он себе. Хотел, чтобы сказалось иронически, а получилось растерянно, как бы даже и сконфуженно.

С осторожненькой повадкой хирургического больного вернулся от стола к топчану, тихонько присел и стал тихонько покуривать, слушая себя и с удивлением отчего-то волнуясь.

Да, приходила женщина. Очень грустная, темная женщина. И, просто, склонилась над ним, спящим, и, просто, стала смотреть в его спящее лицо.

Простой был сон, очень, но не проста была душа этого сна. Женщина глядела-оглядывала его с такой отчаянной, с такой горькой, как бы даже материнской любовью, она так старалась оделить его какой-то своей силой — чтоб он пробудился, чтоб встал, чтоб перестал быть таким, — что сейчас, вновь вспоминая сон, ДэПроклов внезапно и близко почуял в себе очень искреннюю, пьяненькую готовность пролиться светлой, благодарной слезой.

«Кто же это так переживает за меня?»

Страшно знакомо все это было. Потому-то.

И — страшно грустно.

И — очень грустно.

И — очень нежно.

И — как бы все время в светлых летних потемках…

Он усилился, как мог, заскорузлой своей памятью. У него было отчетливое, почти физически осязаемое ощущение, что он продирается памятью через какие-то вязко-студенистые препоны — главным при этом было не утерять в себе эту сладко-тоскливую нежность-боль сна… — и уже почти было начал что-то вспоминать, забрезжило что-то отдаленным светом в мусорной его башке, он даже слышал, как отчаянно щерится лицом от неимоверного своего усилия вспомнить…

Но тут — ни раньше, ни позже — грянуло на улице пьяно-развеселое громогласие, загремели сапоги по ступенькам, громыхнула распахиваясь дверь, раздалось бодрое, обычно-привычное: «Привет работникам пера!», стукнули об столешницу выставленные не без гордости пузыри и — понеслось! Да нет, не понеслось, а плавненько, привычно пошло-поехало — под надтреснутое чоканье захватанных грязными губами стопарей, под мучительное кряканье, мычание и сопение, под торопливо воскуренные (вместо закуски) табачные клубы, под благостный умственный разговорчик ни о чем, сразу же зажурчавший после первой же дозы.

Странное дело, думал ДэПроклов, сколько времени не керосиним (да ведь каждый, считай, день, да ведь в одном и том же составе!) а все не скучно, а все есть о чем поговорить. Потому, должно быть, что, как ни напрягайся поутру, а ни словечка из наканунешнего разговора не вспомнить…

Команда была сплоченная, хотя вдоволь и разношерстная: бывший прораб, бывший доцент-сопроматчик, работяга-геолог и бывший мясник, ныне рабочий на пилораме.

Тут надобно отметить, что никогда никто ни для кого бывшим здесь не был. Этого держались свято. Это был, если хотите, залог того, что нынешнее их состояние — всего лишь эпизод, не более того, шаг в сторону, прихотливый вираж судьбы. И, что уж скрывать, ДэПроклову льстило, когда к нему так обращались: «Вот ты, журналист хренов, почему до сих пор не отменили поправку Джексона-Вэнника?» Ни Джексона, ни Вэнника никто из сидящих за столом в глаза, конечно, не видал, никто толком не знал, в чем смысл этой поправки, но интерес у всех был неподдельный и внимали серьезно. Вообще друг друга выслушивали терпеливо, не перебивая.

Когда мясник, к примеру, заводил свой обычный рассказ, о том, какой смышленый у него мальчишка и как ловко играет в шахматы, даже отца, не поверишь, обыгрывает! — все внимательно-доброжелательно слушали и кивали, хотя все и знали, что мальчонке этому не меньше, чем двадцать пять лет, он слабоумен и если чем и увлекается, то не шахматами отнюдь, а сбором бутылок возле магазина.

Точно так же все делали вид, что слышат впервые, когда захмеленный ДэПроклов вдруг (да ведь в сотый, наверное, раз!) начинал (всегда, кстати, кстати) повествование об усть-кореньских ножах, которые — железяки херовы! — всю ему жизнь, можно сказать, подкосили. «А че ты смеешься? Кто знает, может, они-то во всем и виноваты…»

Вот когда ему ослепительно становилось, что, похоже, никогда уже не воспрянуть ему, что, похоже, веки вечные гнить ему тут, в гнилом флигелечке, в уголку господского сада, — когда нежданно, вопреки воле, вопреки клятвенно-проклятвенным себе обещаниям опять вдруг обнаруживал себя в очередной раз мерзко-былинно повествующим заплетающимся языком:

— И вот, это самое, прилетаю я в этот самый Усть-Корень, разыскиваю, это самое, чудо-кузнеца этого, ну, который те ножики якобы кует, а его… (тут он делал всегда драматическую цезуру) бич, который с ним на одних нарах в балке ночевал, во сне заточкой в бедренную артерию ткнул! Нечаянно. Начифирялся с вечера, что-то такое ему приснилось, стал отмахиваться во сне, ну и это самое…

История с усть-кореньскими ножами была самая что ни на есть доподлинная. (В последние год-два ДэПроклов вообще рассказывал о себе одну только правду, справедливо рассудив, что собственное вранье запоминать — никаких мозгов не хватит, а действительных фактов придерживаться — и легче, и бесхлопотнее, и куда как больше уважения к своей персоне у слушателей вызывает…)

История — даже по тем времена — случилась затейливая.

В одной центральной газете напечатана была заметка их камчатского внештатного корреспондента о том, что будто бы на севере полуострова коряки-умельцы по стародавним каким-то рецептам из заповедной какой-то руды куют для оленеводов ножи, которые запросто перерубают заводскую легированную сталь.

Заметка была как заметка. Туфтой от нее разило на десять верст. Никто бы и не обратил внимания на эту дохлую утку, если бы…

Если бы не прочитал ту статеечку один генсек одной маленькой очень нам дружественной страны. Был знаменит тот генсек не только своей политической деятельностью и беззаветной преданностью нужным идеалам, но и тем, в частности, что был он владетелем чуть ли не богатейшей в мире коллекции холодного оружия. С этого все и закрутилось.

Как истинный чайник-коллекционер он на эту заметку не мог не спикировать. В преддверии своего очередного визита в Союз высказал через порученцев некое нахально-смущенное пожелание: «Хорошо бы в качестве подарка…»

По тогдашним законам партийного гостеприимства пожелание это тотчас было преобразовано в приказ: «Пару ножей товарищу генсеку добыть!»

Камчатские партийцы, натурально, взяли под козырек, однако через пару дней с веселым прискорбием сообщили, что нет в природе никаких таких уникальных кореньских ножей, наврал внештатник центральной газеты.

Приказ, между тем, не перестал оставаться приказом.

Инструктор, которому персонально было вменено добыть подарочные ножики, ударился в панику.

Единственный кое-какой выход, который оставался, — это спихнуть задание на кого-нибудь другого. Он и спихнул — на редактора одного журнал, который денно и нощно терся возле цековской кормушки и у которого он, инструктор, тоже время от времени подкармливался неимоверно халтурными комментариями.

Редактор воспринял партийное поручение с большущим лакейским воодушевлением: открывалась возможность поближе приобщиться высоким сферам, может быть, удастся даже и собственноручно вручить подарок товарищу генсеку… — короче, он вызвал к себе ДэПроклова, самого в то время проходимого и шустрого из репортеров, сидящих у него на договоре, велел выдать денег ему аж на два месяца командировки, и одно-единственное было дано ему творческое задание: «Хоть из-под земли, но хоть один этот дурацкий ножик добудь!»