Солдат великой войны - Марк Хелприн

Он помолчал. Возможно, у него был сын. Потом перечислил их имена и закончил:

— Я приговариваю вас к смертной казни. Приговор будет приведен в исполнение расстрельной командой в обычное время во дворе этой тюрьмы через неделю, начиная с этого дня.

— Почему через неделю? — спросил Фабио так хладнокровно и отстраненно, точно клиент банка, желающий знать, почему он не может забрать собственные деньги.

Председатель суда не стал возражать на столь бесцеремонное вмешательство в заведенный порядок, поскольку наказание назначил достаточно суровое, чтобы покрыть все правонарушения, прошлые, настоящие и будущие, какие только можно себе представить. Ответил дружелюбно, даже ободряюще:

— Нам нужно немного времени для вашего друга Гриджи.

Тут солдаты Девятнадцатой бригады речной гвардии, уже приговоренные к смерти, начали хохотать, и председатель стукнул молотком по столу.

* * *

Дни до вторника тянулись медленно, но, вспоминая их, Алессандро думал, что они были самыми короткими и быстротечными в его жизни. Каждая минута с восхода понедельника становилась такой частью дня, которую ему не удастся увидеть еще раз, стрелки часов двигались уже не по кругу, а по спирали. В полузабытьи, когда облака собирались в белые горы и проплывали над головой, держа курс на восток, он представлял себе, как заменяет все часы Европы более совершенным механизмом, трехмерной спиралью, который показывает не только приход и уход дня и ночи, но и то, что больше не будет ни еще единого дня, ни еще одной ночи.

Индейцу Лодовико сообщили, что он предстанет перед судом в четверг вместе с четырнадцатью другими солдатами его бригады. Судебная машина работала без перебоев: в «Звезду морей» уже везли сотни новых заключенных, и камеры требовалось освобождать.

Лодовико тем временем начал какие-то расчеты, словно предчувствовал, что сможет примириться с уходом в вечность, лишь досконально разобравшись с нюансами экономического развития. Но экономика и вечность соотносились так плохо, что ему приходилось считать все быстрее и быстрее, а ничего путного не выходило.

— Ты не унесешь с собой марксизм в иной мир, — предупредил его Алессандро, а потом спросил: — Как ты можешь искренне верить в описательную систему, да еще такую несовершенную? Не могу представить, что я безоглядно верю в тригонометрию или бухгалтерский учет, а ты выбрал путеводной звездой для своей души экономическую теорию.

— Меня она не подведет. Я в этом уверен точно так же, как и в том, что твоя подведет тебя.

— У меня нет никакой системы.

— Теология — это система.

— Только не моя.

— А что же она такое?

— Что? Захватывающее сочетание всего, что я видел, чувствовал и не мог объяснить, все то, что всегда со мной, что вновь и вновь гонит меня к вере, в которой я не уверен, и вера эта столь привлекательна, потому что ее не под силу описать столь несовершенному существу, как человек. В отличие от марксизма, ее не выразить словами.

— Ну, социализм тоже словами не выразить, — возразил Лодовико, — именно поэтому он мне и нравится. Это реальность. В нем нет домыслов. Возможно, он не такой всеобъемлющий, зато честный, твердо стоит на земле, и его можно доказать. Я уверен, что могу за него держаться.

— Почему бы тебе не держаться за туалет?

— Лучше держаться за туалет, чем верить в несбыточные мечты.

— В таком случае тебе действительно нужно только одно: раздобудь себе туалет, и ты разрешишь все загадки вселенной. Это не так и сложно, обеспечить каждого в смертный час туалетом или дать ему фарфоровый амулет, и мир станет идеальным. Мужья не будут горевать о женах, жены — о мужьях, дети не будут страдать из-за ухода родителей, пока производство будет регулироваться, а рабочие — контролировать экономику.

— По правде говоря, Алессандро, — воинственно заявил Лодовико, — меня не волнует, что произойдет после смерти, поскольку я убежден, что не произойдет ничего. Меня волнует лишь то, что возможно при жизни, а на остальное плевать. Смертный миг это секунда. Зачем тратить время, тревожась об этом?

— Ответ прост.

— У церкви на все простой и бездоказательный ответ.

— Мне без разницы, что говорит церковь. Этот простой ответ идет из моего сердца. Я видел и пережил много такого, что, по моему разумению, никак не может быть только проявлением материального. Все это так очевидно выходит за пределы земного, что у меня нет никаких сомнений: оно может заткнуть смерть за пояс.

— Например?

— Если бы ты прожил со мной, Лодовико, последние двадцать семь лет, я бы показывал тебе эти проявления одно за другим. Они везде. Они просты, как мать, кормящая дитя, как музыка или ветер. Нужно только правильно на это посмотреть. А может, я и не смог бы ничего показать. Вопрос в том, а нужно ли мне тебе это показывать? Почему ты сам ничего не видел?

— О чем ты, собственно, говоришь?

— Я говорю о любви.

— Ты меня не убедил.

— А я не пытался тебя убеждать. Я сейчас так спокоен, что не вижу необходимости кого-то в чем-то убеждать.

— И будешь спокоен перед расстрельной командой?

— Не знаю. Завтра увидим. Ты сможешь увидеть все из окна. — И Алессандро подмигнул Лодовико, показывая, что его не тревожит завтрашняя казнь.

— По тому, как ты мне подмигнул, — в голосе Лодовико послышались обвинительные нотки, — становится ясно, что ты религиозный фанатик.

— Извини, — ответил Алессандро. — Я пытался подмигнуть как правоверный марксист.

* * *

Ближе к вечеру новый охранник открыл дверь камеры. Алессандро внутренне напрягся.

— У меня есть время до завтрашнего утра.

— К тебе посетитель, — сообщил охранник.

— В «Звезду морей» посетителей не пускают.

— К тебе пустили.

Когда Алессандро шел по длинным, плохо освещенным коридорам, его переполняли грусть и сожаление. Он ощущал такую усталость, что с удовольствием лег бы на пол и уснул, свернувшись калачиком у стены. Посетитель, кто бы это ни был, мог нарушить душевное равновесие и ввергнуть его в панику.

Его привели в маленькую комнату с окном на восток, откуда виднелись деревья и поля. За столом, сцепив руки, сидела Лучана. Даже в темноте он видел синеву ее глаз.

— Где лампа? — спросил он.

Чуть повернув голову, она сказала, что лампы нет.

Алессандро сел напротив.

— Моя камера на другой стороне. Окно выходит на море. Там гораздо теплее, если нет ветра.

Лучана не нашлась, что сказать.

— Как ты меня нашла?

— Орфео.

— Я думал, Орфео больше не оказывает услуг Джулиани.

— Он сказал, это последняя.

— На прошлой неделе был суд. Завтра собираются казнить.

— Я тогда приезжала, Алессандро. Но меня завернули. Как завернули десятки женщин… матерей… жен…

— Они расстреливают сыновей и мужей и хоронят их. — Алессандро встал и отошел к окну. — Я хочу посмотреть на деверья. На морской стороне я и забыл про деревья. Наверное, никогда их больше не увижу, не буду плавать, спать, читать, не гляну на ребенка, животное, поле.

— Что мне на это сказать?

Алессандро оглядел желтеющие тополя, листья которых чуть поблескивали в уходящем свете дня, и спросил:

— Как папа?

Лучана закрыла глаза, думая, что Алессандро ее не видит, забыв про отражение в стекле приоткрытого окна. Света хватало, чтобы заметить изменившееся выражение лица.

— Хорошо, — ответила она с самообладанием, о котором не подозревала. Алессандро по-прежнему смотрел на поля, и она продолжала ровным, спокойным голосом, выпрямившись на стуле. — Последние несколько недель он поправляется и скоро переедет домой. Теперь он в полном сознании. Уже не говорит об ангелах и водопадах.

— Надеюсь, обо мне ты ему ничего не сказала, — Алессандро обращался к ее отражению в стекле.

— Нет. Он думает, ты вернулся в армию, чтобы участвовать в боях на севере. Он, как и прежде, читает новости с фронта. Я сказала ему, что ты отправился в часть Рафи, Орфео обеспечил тебе перевод и вы служите вместе. Об этом я, во всяком случае, умоляла Орфео. — Она закрыла глаза. — Даже сказала ему, что готова с ним переспать, но его это не заинтересовало.

Алессандро, который по-прежнему смотрел в окно, передернуло.

— Почему ты говорила все это отцу, если правда совсем другая?

— Ты бы хотел, чтобы он узнал правду?

— А почему бы и нет? Из-за его слабого сердца?

— Да, ему стало бы хуже.

— Но правда не убила бы его. Не убила бы, так?

— Он имеет право дожить до конца дней, не получив такого удара, — ответила она.

Звезды засияли в небе над холмами, и, вбирая в себя последние остатки дневного света, Алессандро увидел, что глаза Лучаны начали наливаться слезами.

— Ты говоришь, он больше не говорит ни про ангелов, ни про водопады.