Солдат великой войны - Марк Хелприн

— Вы этого добивались? — спросил он и рухнул.

* * *

Трое суток спустя он очнулся, лежа на спине в палатке, через ткань которой и солнце и синее небо казались белесыми. Ветер давил на парусиновые стены, раскачивая стойки цвета красного дерева.

Он увидел, что руки его замотаны чистым бинтом, отчего он напоминал себе детскую игрушку. Под бинтами он боли не чувствовал, только жар. После трех суток сна он открыл глаза спокойным и умиротворенным, будто лежал в палатке на берегу моря, где проводил отпуск.

В палатку вошел Персей.

— У тебя есть лишь несколько минут.

— Нет, — ответил Алессандро. — У меня в той или иной форме впереди целая вечность и еще вагон времени.

— До того, как ты начнешь работу, гораздо меньше.

— И как я должен работать? — поинтересовался Алессандро, подняв забинтованные руки.

— Руки заживут через десять дней, — ответил Персей, — и ты снова начнешь махать молотом, но сперва не шестнадцать часов: дойдешь до этого постепенно.

— Десять дней — не несколько минут, или Орфео изменил время?

Персей понятия не имел, кто такой Орфео.

— Пока не возьмешь в руки молот, будешь носить. Потом попеременно работать молотом и носить. Когда руки достаточно загрубеют, только работать молотом.

— И что я буду носить?

— Стальные стойки.

— Есть же краны, — запротестовал Алессандро. — И если теперь мне позволят махать молотом не все шестнадцать часов, а постепенно приучая к этому руки, почему с этого не начали? Хотели посмотреть, а вдруг у меня кожа какая-то особенная?

— Нет, хотели довести до такого состояния, чтобы ты мог только носить, но не работать молотом.

Алессандро покачал головой, не веря своим ушам.

— А почему сразу не определили меня в носильщики?

— Если бы это сделали сразу, то потом не смогли бы перевести в молотобойцы. А теперь надо всего лишь вернуть тебя на исходную позицию. Так проще.

— Ты тоже прошел через этот маразм?

— Мы все прошли.

— Почему же не предупредили меня?

— Если б ты узнал заранее, было бы только хуже.

— Что делают с теми, кто отказывается работать?

— Бьют прикладом.

— А если все равно отказываешься?

— Пристреливают. Знаешь, как много могил нам приходится рыть? — спросил Персей. — По моим прикидкам, мы самые нужные люди в Италии. Кадорна оказался ничтожеством и фатом. Его скоро забудут, а наши надгробия простоят тысячу лет.

— Во дворе моего дома есть античные каменные фрагменты. Нет в них ничего примечательного, кроме возраста. Старая прачка, стирающая блузки в жестяном корыте, в сто раз интереснее. Сосна, гнущаяся под ветром, или взлетающая птица дадут им сто очков вперед, и я знал, что означают эти фрагменты, потому что отец перевел выбитые на них надписи и рассказал мне. После обеда он обычно водил к ним гостей, показывал. Я уже в юном возрасте выучил наизусть эти записи, но они интересовали меня в гораздо меньшей степени, чем служанка, проходившая по коридору на толстых ногах, в синем платье, измятом везде, за исключением той части, что обтягивала ее внушительный зад.

— Почему?

— Живое, — пояснил Алессандро. — Я восторгаюсь живым точно так же, как бедняк — жизнью богача.

— Да уж, это большой шаг вперед по сравнению с любованием задом служанки. Вероятно, ты образованный.

— Как и ты.

Персей слегка поклонился.

— Факультет философии, Рим, год тысяча девятьсот шестнадцатый… доучиться не дали.

— Болонья, тысяча девятьсот пятнадцатый, — сказал Алессандро. — Факультет эстетики. Доучиться не дали.

Запах горячего хлеба проник сквозь парусиновые стены палатки: по словам Персея, открылись дверцы духовок.

— Ты не ел трое суток. Тебе надо набраться сил.

— Как я смогу есть? — спросил Алессандро, поднимая забинтованные руки.

— Не говорили глупости, ты без труда удержишь ломоть горячего хлеба. Ты похож на кенгуру, но сможешь есть все, что захочешь. Даже поднять миску раскаленного супа, как казак.

— Подожди. Прежде чем ты уйдешь… Рим по-прежнему прекрасен. Пропорции те же, цвета, свет, тени.

Персей, уже направившийся было к выходу, обернулся.

— Знаю. Недавно там побывал. О нем будут заботиться женщины, так? Им придется взять на себя обязанности хранительниц, потому что многие из нас умерли или умрут. — Алессандро кивнул. Мысль ему понравилась. А Персей добавил: — Это логично, что мы любим их, и они будут окружены прекрасным, а потом у них народятся дети.

* * *

Съев несколько ломтей хлеба и наслушавшись дружеских шуток о лапках кенгуру, Алессандро приступил к работе. Ему нацепили на спину носильную раму, а потом нагрузили ее так, что коленные сухожилия едва не лопнули. Казалось, он не выдержит такого веса. Его начало шатать при первых шагах, он тяжело дышал уже в самом начале подъема, ему приходилось контролировать каждое движение на поворотах, потому что усталость и инерция на пару могли столкнуть его с ничем не огороженного края тропы.

Кое-где столбы и натянутые между ними тросы ограничивали этот край, но хватало мест с выступами, о которые ударялась ноша, отталкивая его к бездне.

Хотя каждый шаг вызывал боль, вскоре он поймал ритм, начал узнавать путь, выпрямился и даже грезил наяву.

Когда забинтованные руки оказывались перед глазами, порой он взмахивал ими, чтобы сохранить равновесие и не упасть, ему хотелось пожалеть себя. Еще бы, он выглядел таким несчастным. Однажды во время войны они схватили добрую панду, совершенно одинокую, и наматывали на ее толстые лапы бинт, пока она уже никому не могла причинить вреда. Потом заставили таскать железные стойки по крутым лестницам, выматывая донельзя. Они были плохими, а она — хорошей. Она всегда знала, как поступать правильно, а они всегда знали, что поступать надо неправильно. И все из-за деревянной куколки со скрипучими шарнирами, поставленной начальником, которая сидела, болтая ногами, на высоком стуле в военном министерстве и писала приказы, которые все переворачивали с ног на голову. Злая деревянная куколка смеялась и качалась взад-вперед на своем стуле, в то время как панда носила и носила, но со временем панда дала себе слово, что снимет повязки, приедет на поезде в Рим и разнесет эту деревянную куклу на тысячу кусочков.

Сперва мысль убить Орфео не воодушевляла. Алессандро не страдал жаждой убийства и задавался вопросом, а сможет ли он заставить себя убить… но понимал, что без этого не обойтись. Не вызывало сомнений, что Европа погрузилась в хаос и миллионы умерли не из-за взаимодействия великих исторических сил или случайностей судьбы, нескольких пуль в Сараево, колониального соперничества или чего-то еще. Все произошло, потому что Офрео потерял место в конторе адвоката Джулиани, и его, словно закупоренную бутылку с дерьмом, несло потоком, пока не забросило на возвышение в военном ведомстве, где его лихорадочная рука и больное воображение заставляли целые страны приносить огромные жертвы благословенному и дарованному им благодатному соку.

Так он сидел, лишенный шеи, с сексуальными чувствами ночного горшка, правой ногой отбивая ритм руке, которая красивым почерком с завитушками писала приказы и декреты, и выглядели эти завитушки точно отростки лозы или орнамент кованых ворот. Возможно, если бы ноги у него доставали пола, если бы лицо не покрывала россыпь родинок, если бы он не прилизывал волосы оливковым маслом, Европа не лежала бы сейчас в руинах. Но последнее значения не имело. Орфео следовало убить, и это бремя предстояло взвалить на себя Алессандро.

Теперь он знал, как убивать. Точно знал, как это делается: вонзить штык под углом сорок пять градусов в грудь Орфео — у основания шеи. Для этого пришлось бы положить левую руку на затылок Орфео, словно от большой любви, чтобы удержать маленького писца на месте.

Он поднимался по ступеням, нагруженный невероятной ношей, не ощущая тяжести и с ясными глазами, ибо сознавал: судьба Европы зависит от его мужества и решимости. Тысячи, десятки тысяч, миллионы могил будут вырыты и заполнены, если он даст слабину. Прекрасные юные женщины в бессчетных темных домах лишатся мужчин, для которых были рождены и которые были рождены для них.

Алессандро прекрасно понимал, что в тот самый момент, когда он убьет эту чернильную тварь, война не прекратится, солдаты не бросят винтовки и штыки. Маховик войны, точно гончарный круг, какое-то время будет крутиться сам по себе, но если ведущий подшипник разрушен, то и вращение маховика будет замедляться, пока совсем не остановится.

Он знал, увидев его, состарившегося на двадцать лет и покрытого шрамами, шагающего по длинному проходу между рядами клерков, Орфео спрыгнет на пол и исчезнет. Как ртуть. Даже может выхватить револьвер и начать стрелять в Алессандро, сидя за столом, а его ноги будут дергаться при каждом выстреле. Но значения это не имело, Алессандро вбирал бы в себя каждую пулю — как дуб или дыня. Да, брызнет кровь, он ослепнет на один глаз, почувствует, как что-то разрывается внутри, но только прибавит шагу, проскакивая мимо курносых писцов, по-прежнему строчащих приказы, достанет штык и покончит с карликом.