Ельцин - Тимоти Колтон

«Сильный я человек или слабый? — задается вопросом Ельцин в „Записках президента“. — В острых ситуациях, как правило, сильный. В обычных — бываю вялым… Бываю и вообще непохожим на того Ельцина, которого привыкли видеть. То есть я могу сорваться, как-то глупо, по-детски…»[1127]

Ельцинская апатичность была двух основных типов, хотя разделить их порой довольно сложно. Первый, самый легко заметный тип — это эмоциональный спад из-за неудачи. О ряде психотравмирующих ситуаций, вызывавших подобные чувства во время перестройки, мы говорили в первых главах книги: перегрузка из-за необходимости управлять огромным столичным городом, «секретный доклад», атаки на него во время его политического воскресения. Драматические переживания никоим образом не прекращались и после 1991 года. В «Записках президента» он так пишет о шокотерапии в экономике:

«Первому, кому предстояло пройти через шок, и не однажды, через болевые реакции, через напряжение всех ресурсов — это мне, президенту. Изматывающие приступы депрессии, тяжкие раздумья по ночам, бессонницу и головную боль, отчаяние и горечь при виде грязной, обнищавшей Москвы и других российских городов, вал критики, каждый день несущийся со страниц газет и с экрана телевизора, травлю на съездах, всю тяжесть принятых решений, обиду на близких людей, которые в нужную минуту не поддержали, не выстояли, обманули, — все это довелось пережить»[1128].

Ельцин болезненно реагировал и на общий поток негативных новостей, и на конкретные события. Весной 1992 года он неделями пребывал в подавленном состоянии из-за неожиданно высоких темпов инфляции и отсутствия признаков возрождения производства. Весь первый срок его президентства характеризовался низкими экономическими показателями, но пессимистичность оценок варьировала день ото дня; апофеозом стал «черный вторник», 11 октября 1994 года, когда рубль за один день потерял четверть своей стоимости. После этого Госдума инициировала, но так и не провела голосование по вопросу недоверия правительству.

Конституционная турбулентность 1992–1993 годов породила целый ряд событий. Удар со стороны Руслана Хасбулатова и депутатов съезда в декабре 1992 года, по воспоминаниям Ельцина, привел к «рецидиву… психологического надлома», случившегося с ним после конфликта с Горбачевым в 1987 году[1129]. Надлом был настолько сильным, что возникали мысли бросить все это. 9 декабря 1992 года, когда съезд отказался утвердить Гайдара на посту постоянного премьер-министра, Ельцин вернулся домой в «Барвиху-4» «в полном трансе» и заперся в бане. «Лег на спину. Закрыл глаза. Мысли, честно говоря, всякие. Нехорошо… Очень нехорошо». Так он и лежал, пока Коржаков не ворвался в баню и не отвел его домой, к жене. «Я его вовремя остановил от крайнего шага», — пишет Коржаков, предполагая, что Ельцин собирался покончить с собой, обварившись кипятком в бане и задохнувшись в пару. Коржакова, который описал эти события в своих антиельцинских мемуарах, трудно считать объективным свидетелем. Впрочем, исходя из слов самого Ельцина, можно предположить, что его посещали мысли о самоубийстве, а кроме того, он не опроверг предположений Коржакова в «Президентском марафоне», изданном в 2000 году. Это событие заметно отличалось от притворной попытки самоубийства, совершенной 9 ноября 1987 года[1130]. Через неделю после «сидения в бане», во время визита в Китай, Ельцин снова погрузился в мрачное настроение и прервал поездку, жалуясь на онемение конечностей. Коржаков, желая ободрить его, напомнил ему, что Франклин Рузвельт эффективно руководил американским правительством из инвалидного кресла[1131].

От этих проблем Ельцин оправился, но, поскольку весной 1993 года парламент был близок к объявлению президенту импичмента, он снова, по версии Коржакова, «впал в депрессию» и начал терять нить беседы во время разговоров. Еще более усилила это состояние смерть матери — за неделю до голосования по импичменту. На день рождения президента министр безопасности Виктор Баранников подарил ему импортный пистолет и коробку боеприпасов. Ельцин хранил этот подарок в шкафу в кабинете. Встревоженный этим известием, полученным от информатора, Коржаков велел одному из кремлевских поваров вскипятить обоймы. За несколько дней до заседания съезда в присутствии Коржакова и еще двух чиновников Ельцин вытащил пистолет, зарядил его и угрожал застрелиться. Он позволил уговорить себя отказаться от этой мысли, не подозревая, что пули уже обезврежены. Коржаков утверждает, что в конце концов спилил у пистолета боек[1132].

Начавшаяся в следующем году война в Чечне принесла Ельцину новые мучения. Президент «переживал по поводу трагедии» штурма Грозного, начавшегося 31 декабря 1994 года. Несколько дней он не отвечал на телефонные звонки и никого не принимал, даже Коржакова[1133]. Вторжение в Чечню вдобавок привело к разрыву со многими демократами, которые в свое время были на его стороне. Елена Боннэр жестко критиковала Ельцина за то, что он поддержал министра обороны Грачева. Наина Ельцина, общавшаяся с Боннэр после смерти Андрея Сахарова, позвонила ей со слезами и упреками, и после этого звонка женщины перестали разговаривать друг с другом[1134]. Раскол произошел и в движении реформаторов «Выбор России»: Егор Гайдар выступил против войны, а бывший министр финансов Борис Федоров вышел из организации в поисках более «патриотической». Из-за войны и других проблем Ельцин оказался «почти в полной политической изоляции». «Я перестал чувствовать поддержку тех, с кем начинал свою политическую карьеру»[1135]. Захват заложников в Буденновске в июне 1995 года, когда Россия узнала, что такое терроризм, отправил его в новый вираж. На совещании Совета безопасности 30 июня он сделал удивительное заявление, что собирается покинуть пост президента, поскольку начал проигранную войну. Члены совета просили его не делать этого, и он взял свою угрозу назад. «Не думаю, что со стороны Ельцина это было просто игрой, — пишет не всегда симпатизировавший ему Евгений Примаков, который присутствовал на совещании в качестве директора Службы внешней разведки. — Он очень тяжело переживал все, что было связано с Чечней»[1136].

Ельцин оказался в хорошей компании. Среди современных лидеров, чьи биографии проанализировал психиатр Арнольд М. Людвиг, 14 % страдали приступами депрессии и меланхолии, которые длились по нескольку недель и даже дольше (для сравнения скажу, что из населения США подобным состоянием страдает всего 6 %), а если расширить определение депрессии, то это число достигнет 30 %. Людвиг установил, что к этому состоянию в наибольшей степени склонны выдающиеся государственные деятели, стремящиеся перестроить общество, и политики, чья власть находится под угрозой[1137].

Но Ельцин был подвержен и апатии иной разновидности, которая не очень хорошо вписывается в обычную типологию. Как ни странно, она была связана с блестящими победами, а не с досадными поражениями.

О проявлениях этого комплекса в советский период мы уже говорили раньше — к ним относится его бегство из Москвы после выборов 1989 и 1990 годов и путча 1991 года. Снова этот паттерн проявился в первые месяцы 1992 года, когда Ельцин, не вникая в детали, позволил Гайдару и его кабинету практически самостоятельно проводить экономическую реформу. В 1993 году после успешного референдума 25 апреля Ельцин впал в ступор и отправился в долгий отпуск на Валдай. После решительной расправы с парламентом в сентябре — октябре он выполнил обещание нанести визит в Токио, несколько недель работал над текстом конституции, а потом вплоть до декабрьских выборов и голосования по конституции оказался недоступен для большинства министров и других сотрудников. Давление тех месяцев было «настолько сильным, — вспоминал Ельцин, — что до сих пор не понимаю, как организм вышел из него, как справился»[1138].

В 1994 году, протолкнув свою пропрезидентскую конституцию и тем самым обеспечив себе господство в российской политике, Ельцин, казалось бы, должен был находиться в приподнятом состоянии духа. К сожалению, всю первую половину года он пребывал в меланхолии. Вот что пишет один из его помощников: «Президентский график этого года бесстрастно фиксирует многочисленные и часто длительные отсутствия Б. Ельцина, свидетельствовавшие о том, что он переживал затяжную полосу кризиса». В марте он две недели провел в Сочи и не ездил по регионам до визита в Казань в конце мая. Ежегодный список президентских целей был согласован лишь в конце апреля, когда он подписал его, но отказался определять приоритеты. В служебной записке по поводу отсутствия графика говорится о «видимой пассивности Президента и неясности его целей и его политики»[1139].