Холодные песни - Костюкевич Дмитрий Геннадьевич

– Эй, ты чего?

Люм поднял руку и оттопырил большой палец. Собственная рука в перчатке казалась крупнее, чем обычно, но это не страшно, главное – рука не менялась, не превращалась во что-то еще, когда он ей шевелил.

– Споткнулся. Все хорошо.

Гера закрыл дверь.

Люм прислушался к себе. Немного кружится голова, руки-ноги ватные – не заболел ли? Или просто накопившаяся усталость, не робот ведь, и эти дурные предчувствия… Как там у Высоцкого? Дурные пророчества, точно… «Кто не верил в дурные пророчества»…

Но что произошло в тамбуре? Ничего. Помутнение. В пасмурную погоду в Антарктиде, случается, пропадают тени, и человек не воспринимает истинные размеры предметов, теряется в перспективе: принимает торосы за маленькие льдинки на ресницах. И наоборот.

Его не до конца устроило такое объяснение (привиделось-то не на улице), но другого у него не было.

«Расскажи доктору. Сходи на белую исповедь». Люм откинул эту мысль, показавшуюся чужой. У Геры и так хватало забот.

Повар поднялся на ноги и поплелся к балку. Проваливался по колено в снег. Мороз окольцевал запястья (сколько Семеныч талдычил высшему начальству о коротких рукавицах, все попусту), схватил за горло, защипал глаза. Надсадно стучало сердце. Люм остановился и отдышался.

Вторую остановку сделал у камбуза. Не сразу решился посмотреть на дверную ручку.

Снег уплотнился – гусеницы тягачей оставляли заметные следы. Прошли Комсомольскую. Организм понемногу привыкал к нехватке кислорода.

Стало понятно, что придется зимовать на Востоке. Люм готовил себя к этому, но ощутил внутренний слом. Не скоро увидит Настю, а как увидит – что ждет их брак?

В шестидесятиградусный мороз – антарктическая осень пришла раньше срока – начали сдавать машины. Во время стоянок подмерзал антифриз, густела солярка – топливным насосам подсобляли котлы подогрева в двигателях. Каждые десять-пятнадцать километров лопались стальные пальцы траков, не выдерживали буксировочные тросы. Люди работали на морозном воздухе не больше получаса. Чинили, заправляли. Попавшие на руки капли солярки вспухали волдырями. Одежда покрывалась коркой льда, стесняла движения.

Моторы на коротких привалах не глушили, чтобы не замерзли, – потом полдня запускай. Заготавливали снег для обеда и отогревались в натопленном балке или в «Харьковчанке».

За едой сидели в тягостной тишине, глядели каждый в свою тарелку. Уставшие, обмороженные, заросшие (даже Уршлиц и Миша перестали бриться) люди в замасленных куртках и заскорузлом от пота белье. Молчаливые, неулыбчивые, угрюмые. Любые передряги в походе вспоминаются за столом вскользь и с юмором (и напортачившему, если такой имеется, могут сочных эпитетов насыпать), но только не болезнь товарищей. Не то, что происходило с Семенычем. Тяготило всех это…

За самочувствием Семеныча следили, как за собственным пульсом. Пульс слабел.

Начальника поезда мучили странные видения: он часто терял ощущение пространства, пугался знакомых предметов и ребят. Ломота в суставах, частое сердцебиение, одышка. Температура тела упала до тридцати пяти – Семеныч не чувствовал холода, но руки все время были ледяными. Начальник сильно похудел.

В последние дни плохо работала связь. Капризничал передатчик: напряжение скакало в ноль. Володя цедил сквозь зубы про магнитные бури.

Люм и Вешко сидели в синем табачном дыму. В дверь постучали, тут же вошел Гера. Доктор посмотрел на писателя, смутился, даже оглянулся на тамбур, словно решал, уйти или нет, но апостольское пышно-бородатое лицо Вешко (вот умора, писатель походил на полярника больше, чем матерые походники), видимо, помогло решиться. Гера сел за стол и заговорил.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Во время подъема по куполу нет приятных сюрпризов. Гера принес скверные новости: у Семеныча начались черная рвота и кровавый понос.

– Не знаю, как это возможно, но похоже на симптомы лучевой болезни, – сказал доктор.

– Радиоактивное облучение? – Люм вспомнил о «колесах» в поземке, о зеленом свете и ночных кошмарах.

– Здесь этого не проверить. Чтобы подтвердить гастроэнтерит, нужна гистологическая проверка.

– Подтвердить – что? – спросил Вешко.

– Воспаление желудка и тонкой кишки. Распад внутренних стенок.

Камбуз погрузился в гнетущее молчание.

– Володя пытается связаться с Мирным. Будет просить для Семеныча самолет.

Люм смотрел на Геру, на его длинные, цвета мутного бутылочного стекла ногти. Потом мотнул головой, и ногти доктора стали нормальными. Люм зажмурился. Он никому не говорил о своих галлюцинациях, списывал их на усталость, но это чертовски его пугало. Один раз он увидел во рту Вешко второй ряд зубов – на синем, как копирка, языке.

Люм открыл глаза и встретился взглядом с Герой.

– Мне нужна твоя помощь, – сказал доктор.

– С Семенычем?

– Да. Есть одна мысль.

Оставив Вешко на камбузе за главного, Люм и Гера направились в «Харьковчанку». Побитый метелями флагман стоял, подсвеченный фарами Сержева тягача. Люм задержался взглядом на высокой радиомачте, безвольном красном знамени, прозрачном куполе «планетария». Дышалось тяжело: воздух словно разбавили и высушили.

Володя глянул из радиорубки, содрал с головы наушники и сокрушенно покачал головой. У постели Семеныча дежурил Уршлиц, он встал и удалился, как только увидел Геру. На Люма даже не посмотрел. Маленькие круглые окна покрылись слоем изморози.

Гера занавесил вход в спальню и присел к Семенычу с кислородным баллоном. Люм застыл у стола.

– Чем помочь? – спросил он.

– Подожди. Сейчас надышится, и попробую ввести его в транс.

Люм моргнул.

– Гипноз?

– Да. Хочу узнать, что произошло на Пионерской.

– А ты умеешь?

– В студенчестве баловались.

Кислородная маска казалась большой, хищной, способной втянуть в себя бледное костлявое лицо Семеныча. Доктор убрал маску, нагнулся над Семенычем и стал шептать ему на ухо. Монотонно произносил слова, которых Люм не разбирал. Гера говорил и говорил, иногда отклоняясь и проводя ладонью вдоль лица начальника. Порывистые набеги ветра на дюралюминиевую стенку салона вполне могли сойти за звук метронома.

О гипнозе Люм знал чуть больше, чем ничего, какие-то обрывки из фильмов, фокусы с монеткой или карандашом на нитке, в которые не верил. Но через десять минут ощутил сонливость и расслабленность. Почудились посторонние голоса, стрекот электрической бритвы. Люм встряхнулся, помассировал глаза.

Гера продолжал внушение. Вдруг резко отстранился и сказал:

– Семеныч, сейчас ты на станции Пионерская. Приехал с «подкидышем». – Доктор подождал. – Расскажи: что делаешь? Что видишь?

Семеныч открыл глаза и уставился в потолок гипоксированным взглядом. Взгляд медленно прояснился: начальник увидел то, что не могли видеть они.

– Отцепил сани с горючкой. Собираюсь назад… Что-то за домиком… Что это? Огни, яркие. Зеленые. Желтые. Белые. Они вспыхивают.

Люм глянул на Геру с благоговейным восхищением. Доктор продолжал:

– Как часто вспыхивают?

– Раз в секунду. Или чаще. Подмигивают. О, черти полосатые…

– Что случилось? Что ты видишь?

– Выглядываю в окно тягача. В небе ослепительный зеленый луч. Он движется… Больно смотреть, но не могу отвести глаз. Огни приближаются. Что это за штука такая? Она катится…

Люм и Гера переглянулись.

– Опиши ее, Семеныч.

– Серая, вся в огнях, круглая. Катится, как шайба на ребре. Большая шайба… Вокруг нее снег светится. Огни быстро мигают. Зеленый луч шарит… Не нравится мне это, хочу уехать… О нет…