Холодные песни - Костюкевич Дмитрий Геннадьевич

Мысленно Люм тянулся к Семенычу. Начальник поезда повел тягач на законсервированную станцию Пионерская, чтобы оставить там цистерны с топливом и маслом. Подкинуть для следующих экспедиций – поэтому цистерны называли «подкидышами». Заброшенных станций на пути Мирный – Восток было три: Пионерская, Восток-1, Комсомольская. Засыпанные снегом домики, «раскулаченная» техника, вросшая в сугробы, всякая рухлядь – станции превратились в склады. Семеныч, ветеран антарктических экспедиций, часто брал такую работу на себя. Чтобы ребята могли отдохнуть в свои законные часы. Чтобы увидели во сне близких.

«Сделаю Семенычу бутербродов с балыком и яичницу, – решил Люм. – И котлету с картошечкой оставлю. Да чаю покрепче заварю, как вернется!»

– В баньку бы…

– Ага, мечтай.

– Ешь больше – согреешься.

– Это запросто!

Люм спросил, как машины. Водители отмахнулись. На тягаче Сержа отремонтировали главный

фрикцион: Лев свернулся калачиком в двигателе и «сделал чудеса». («Мал механик, да дорог!» – похвалил Борис.) Мелочь, одним словом. Не то что три дня назад, когда на вездеходе Иво полетела шестерня первой передачи, вот тогда, да, намучились: шестерня крепко сидела на валу, спрятавшись под облицовкой, радиатором, коробкой передач (а эту дуру в полтонны весом поди вытащи), крышкой.

На десерт Люм подал пирог с вишневым джемом.

– Игнат! Волшебник ты наш!

– Чур, я блюдо вылизываю!

– Порадовал так порадовал!

– На здоровье… – засмущался Люм, разрезая пирог на доли; из ровных рассыпчатых трещин поднималась темная начинка. – Только Семенычу кусочек оставьте.

– Сразу прячь! – Гера прихлебывал какао. – Иначе – беда!

К пирогу подал печенье, сливочное масло и сгущенку.

После ужина выпили по рюмочке коньяку и закурили. Дымили с наслаждением «Шипкой» и «Стюардессой» (Семеныч предпочитал «Беломор»), докуривали до пальцев и тушили в жестянке. У ребят слипались глаза.

– Ну, кончен бал. Всем на отдых! – скомандовал в отсутствие Семеныча Уршлиц, имеющий на счету десятки зимовок в Антарктиде и на Крайнем Севере.

И походники разбрелись по «спальням». Предпоследним ушел Вешко – помогал прибраться. Люм проводил его до двери. Тусклый свет звезд проклюнулся сквозь облака.

Камбуз хранил тепло человеческих тел, эхо слов и мыслей. Люм осмотрелся: что бы еще сделать перед тем, как пойти на боковую? Или подождать Семеныча? А если так полночи просидит? А утром невыспавшемуся завтрак готовить.

Он перебрался в кабину, разделся и залез в спальный мешок с пуховыми вкладышами, расстеленный на четыре сиденья. Думал, что тут же отключится, но сон не шел. Даже расслабиться не получалось. Поворочался на упругих пружинах, расстегнул мешок, достал из бардачка пачку «Шипки», закурил.

В салонах «Харьковчанок» похрапывали и посвистывали на полках ребята, а Люм пускал дым – серые клубящиеся волокна в черном воздухе – в низкий потолок кабины и думал о Насте. Думал как-то отстраненно и неконкретно. Представлял ее лицо, сначала далекое и размытое, словно и не ее вовсе, а чье угодно, пятно розоватой плоти, потом приближал, всматривался, пытался узнать…

«Почему не отвечает? Почему смотрела… так?..»

Для Люма это была четвертая зимовка в Антарктиде, каждая съедала вместе с дорогой полтора года. Между походами – полгода отпуска и год работы поваром в институтской столовой. На «антарктические» деньги построил двухкомнатную квартиру, завалил Настю подарками – почти всю валюту тратил в Лас-Пальмасе и Кейптауне на платья и туфельки (предвкушение радостного писка жены было сильнее, чем желание остудиться ледяным пивом и кока-колой, на которую товарищи спускали половину налички). В экспедицию на Восток, вторую по счету для Люма, его, помощника шеф-повара на Мирном, взял Семеныч….

Лицо Насти померкло, и мысль Люма скользнула высоко на купол. К восточникам, которые ждали помощи после пожара на дизельной электростанции.

«Восток – это почти космос. Собачий холод, дышать нечем, – сказал Семеныч писателю Вешко перед походом. – Хочешь в космос? Расскажешь читателю о жизни полярника на Полюсе холода, а то ваш брат писатель только о Мирном книжки пишет. Готов? Ну, добре, добре».

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Люм послюнявил пальцы и загасил бычок. Думал о людях на станции без дизельной. Выживших, выживающих. Пожар – самое страшное, что может случиться на Востоке… Люм представил, как восточники выбегают на мороз, как, задыхаясь от ядовитого дыма, пытаются потушить пожар снегом и огнетушителями, сбить брезентом и лопатами. Как на станции гаснет свет. Как люди спускают воду из труб и радиаторов, чтобы те не полопались от мороза. Как ветер раздувает пламя, и в дизельной вспыхивают расходные емкости с соляром и маслом. Снег, черный от гари, и черные лица тех, кто бежит устанавливать в домики печки-капельницы – без них, без тепла от вспыхивающих на раскаленном таганке капель топлива, не протянут и часа. Восточникам удалось запустить старый дизель на буровой и дать короткую радиограмму в Мирный. Потом связь оборвалась. Сдох чудом реанимированный дизель. В другой исход – жуткий – никто не верил. Не имел права.

Из-за чего случился пожар? Как они там?

В прошлом году Люм на собственной шкуре испытал все тяжести сурового быта восточника (по прилете два дня задыхался, кровь носом шла, пластом лежал; а когда встал – двигался, точно заново ходить учился, перед глазами постоянно мелькало, суставы и мышцы ломило). Оттого он живо представлял кошмарность ситуации, в которой оказались люди на Южном геомагнитном полюсе, когда остановилось дизельное «сердце» станции.

«Держитесь, мы скоро…»

Громоздкое оборудование по воздуху не перебросишь (да и опасно летать в такие морозы). Поезд из Мирного выехал в рекордные сроки. В середине февраля, в преддверии мартовских холодов – никогда так поздно не шли на Восток. Вся Антарктида следила за их походом. «Поезд Тарамшевского находится…» – так начинались ежедневные диспетчерские совещания.

Они шли, чтобы дать Востоку жизнь.

Глаза Люма рабски закрылись.

Проснулся по короткому звонку будильника. Расстегнул мешок и сел. Спальник и сиденья покрывал белый налет. Антарктический снег, перемолотый ветром в пыль. Эту муку из снежинок задувало в невидимые глазу щели кабины.

Люм оделся и вышел из камбуза на мороз.

Солнечный диск выплывал из темного кармана горизонта, окрашивал снег и небо слабой марганцовкой. Косые лучи не дотягивались до поезда, и в тени ледяная пустыня казалась бледно-красной. Люм размялся и вернулся готовить завтрак. Скоро начнут подтягиваться ребята, разгонять кровь по жилам крепким кофе, обсуждать итоги прошедшего дня.

За плитой услышал шум подъезжающего тягача, увидел нетронутые бутерброды и яичницу и понял, что Семеныча не было всю ночь. Что задержало его на безлюдной станции, основанной первопроходцами по дороге к Востоку? Двухметровые заструги, напоминающие противотанковые надолбы? Поломка? Пионерская находилась в пяти километрах от коридора из вех и…

Толстая дверь балка грохнула о стену, будто на нее навалились всем весом. Люм обернулся.

Начальник поезда стоял, облокотившись о косяк, по-рыбьи хлопал ртом и шарил глазами. Скособоченная ушанка, скатанный на лоб подшлемник. Было в этой немой сцене, в беспомощном лице Семеныча что-то страшное, парализующее. В руках Люма треснул стакан, осколки посыпались в умывальник.

Семеныч широко разинул рот, словно хотел заглотнуть сразу весь воздух тамбура, его пустые, налитые кровью глаза остановились под закуржавелыми ресницами, и он повалился навзничь в снег.

Мутный страх заполнил голову повара. Все спутал. Вместо того чтобы поспешить к рухнувшему в обморок Семенычу, Люм посмотрел на свои руки. Небольшая царапина, ерунда. Из умывальника смотрел острый осколок лопнувшего стакана, прозрачный айсберг. Во рту скопилась горькая слюна. Люм мотнул головой, стряхнул с линии жизни треугольное стеклышко и бросился на улицу.