Холодные песни - Костюкевич Дмитрий Геннадьевич

К камбузу сбежались походники.

– Сиденье! – крикнул Гера, приподнимая голову Семеныча.

Водители кинулись к машине.

Люм застыл над плечом доктора, без шапки и рукавиц – не чувствуя мороза. Тяжело дышал носом, кружилась голова, подташнивало. Морщинистое лицо Семеныча плыло перед глазами. В обмороке Семеныч выглядел гораздо старше своих пятидесяти лет. Седые волосы выбились из-под ушанки и, точно водоросли, обвили руку доктора. Абсолютно седой! Но ведь Люм хорошо помнил не по годам густую, лишь пробитую сединой шевелюру начальника поезда…

Доктор немного повернул голову Семеныча, и Люм рассмотрел странные пятна на его левой щеке и виске: светло-коричневые, как старая бумага, правильной круглой формы, размером с ноготь. Ожоги. В шкиперской бороде – проплешины, по краям которых скукожились оплавленные рыжеватые волосы. Капюшон каэшки тоже был обожжен.

– Что случилось? – Гера смотрел на Люма.

Повар помотал головой.

– Он что-то сказал?

– Нет. Вошел, а потом упал… он словно задыхался…

Гера отвернулся.

– Сейчас, Семеныч, сейчас. Спиртом оботру, глюкозой побалую – будешь танцевать! И сто грамм отмерить не забуду.

Лев проверял тягач, на котором Семеныч ездил на Пионерскую. Миша и Серж вытащили из кабины Мишиного тягача мягкое кожаное сиденье, Володя и Иво положили на него Семеныча, Борис подхватил и понес во флагманскую «Харьковчанку», рядом семенил Гера. Остальные потопали следом, все, кроме Люма, по-прежнему внутренне онемевшего, растерянного.

«Просто обморок от усталости, – нетвердо сказал себе он и глубоко вздохнул тяжелой грудью; в горле будто кусок застрял. – Гера быстро приведет Семеныча в порядок».

Неожиданно погода разладилась. Порыв ветра оцарапал голое лицо повара. Снег вздыбился космами, побежал молочной пеленой.

Занялась метель.

Все еще злой на себя за гнусное бездействие, Люм покинул камбуз, вслепую добрел до штурманской «Харьковчанки» и поднялся по трапу в чрево оранжевого великана. Отряс сапоги, стянул подшлемник с ошпаренного ветром лица. Сглотнул, надеясь притушить жжение в горле.

Через час ребята, кроме Семеныча и Геры, который за ним ухаживал, должны были собраться в камбузном балке, чтобы решить, как действовать дальше в сложившейся ситуации.

Поднявшаяся низовая метель украла видимость. Ленинградская поземка не чета антарктической, здесь метет по-иному. Белая мгла, стаи взметенных снежинок стелются в трех метрах над землей, а взберешься на «Харьковчанку» – словно из сугроба выбрался: небо спокойное и ясное.

Переждать бы вьюгу, перетерпеть, чтобы не заблудиться, свернув с колеи. Покружит поземка да успокоится – тогда и в путь. Но каждый день остановки – это день восточников в оледенелых комнатах, у чадящих капельниц, без радио, с оскудевшими (сколько удалось спасти от огня?) запасами продовольствия.

Люм прошел в комнату экипажа и молча сел за столик напротив двухъярусных нар. На правой нижней полке лежал с закрытыми глазами Семеныч, доктор мерил ему кровяное давление. Володя, передающий в Мирный, глянул из радиорубки грустными запавшими глазами, звукоизолирующие наушники сдавливали узкое лицо. Мотор вездехода гремел на малых оборотах – отапливал салон.

– Ниже нормы, – сказал Гера.

– Как он? – решился Люм.

– Не помнит, как ехал обратно. Слабый очень. То ли горную болезнь схватил, то ли легкие застудил. Хотя шумов заметных нет, может, бронхит…

– С бронхитом на куполе жить можно, – с явным облегчением отозвался Люм. – Не пневмония.

– Не перебивай, – холодно произнес Гера. – И не учи.

– А для горняшки не рановато?

– Рановато, но не исключено. Как пришел в себя, кашлял скверно, с кровью в мокроте. Пенициллином поколю, а там видно будет.

Семеныч часто, неровно дышал. Отечные веки подрагивали. Лицо припухло. Люм посмотрел на руки Семеныча: искал синеву под ногтями, признак гипоксии – не нашел. Поднял глаза на доктора.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

– А что с ожогами?

Гера дернул плечами с непривычным для него раздражением, и раздражение это было от непонимания. Он обмотал жгутом предплечье Семеныча – пациент приоткрыл красные, беспамятные глаза – и ввел глюкозу.

Когда доктор закончил, Люм попросил:

– Гер, дай что-нибудь от изжоги. – В балке, в его личной аварийной шкатулке, были только порошки от головной боли.

И ушел с двумя таблетками бесалола.

Видимость немного улучшилась, ветер три метра в секунду. На собрании решили не терять время.

– По коням!

Походники выпили кофе и разошлись по тягачам. Иво похлопал машину по оранжевым бокам, залез в кабину и завел двигатель. Флагман пошел вперед, за ним тронулись остальные (Лев сменил Семеныча за рулем замыкающей «Харьковчанки»).

Снова вперед. В тряский, выматывающий путь по ледяной лаве. Лед под гусеницами машин – когда-нибудь и он сползет к океанскому берегу, с грохотом и треском отколется, подняв фонтан воды, и поплывет…

Нащупывая дорогу, поезд катил по еще не рожденному айсбергу.

За сутки прошли двадцать километров – и то ладно.

В кабине клонило в сон. Люм оторвал голову от пассажирского кресла и размял ватные руки.

– На пробежку? – хохотнул Миша. Снял со стенки двухлитровую флягу и приложился к горлышку. – Ох, хорош морс! Ой, хорошо промочил!

Люм улыбнулся: любил радовать ребят. И похвалу любил, ловил ее глазами и ушами, как цирковой медведь кусочки сахара. На стоянках он набивал пятидесятилитровый бак снегом, включал нагреватель и варил кисло-сладкий морс – водителям в дорогу.

Люм достал сигареты и закурил. Украдкой рассматривал фотокарточку Насти, которую достал из кармана каэшки и держал у правого бедра. Не осознавал, что хмурится.

Спрятал карточку.

Красная ракета взвилась вверх по ходу поезда.

Миша резко застопорил тягач и рванул дверцу кабины. Люм открыл дверцу со своей стороны и спустился на подножку. Ветер окатил ледяной волной, взвешенные частицы иглами пробили подшлемник и обожгли кожу. Впереди, в клубящемся снежном воздухе, темнели хозяйственные сани, запряженные в тягач Сержа. Мутные пятна фар.

Кабину несильно тряхнуло, будто тягач налетел на невысокую застругу, и Люм вцепился в поручень. Что-то приближалось. Секундное чувство огромного давления – а потом хлопок. Разрыв.

Что-то пронеслось справа от камбузного балка. Воздушной волной стрясло слой снега с откинутого кверху лобового стекла.

– Холера! Прешь куда?! – заорал Миша. – Борис… – Он осекся.

В двух шагах справа промчался не Борис на «неотложке», а огромная серая масса вроде колеса карьерного самосвала. «Колесо» катилось – летело над землей? – в завихрениях снега, словно и было причиной метели, испускало ее из себя, из выпуклой середки.

Миша дал сигнальную ракету. Лихорадочный красный след, хорошо видимый в вышине, прочертил чистое над поземкой небо.

«Колесо» исчезло в снежной пелене.

Люм поежился. Не веря своим глазам, он заметил еще две громадные шайбы, промелькнувшие на траверзе тягача. Обе серые, одинаковых очертаний, они испускали жужжащий звук и мерцали зеленоватыми огнями по внешнему краю. Снежную пыль от их движения прибивало вниз.

Еще два «колеса» промчались слева, держась в стороне от фар поезда.

Гудящий ветер пронизывал насквозь. Подшлемник дымился паром тяжелого дыхания. Защитные очки запотели от конденсата, Люм оттянул их и неуклюже протер пальцем. Всмотрелся в белую круговерть.

Никакого движения, кроме снега. Дьявольские «колеса» унеслись в пургу, в снежный ад.

В салоне стоял гул, ветер бил в стену кузова.