Молодость - Савелий Леонов

— Поручик Камардин, ведите пленных на станцию, — басовито приказал старший офицер.

— Слушаю, господин штабс-капитан, — козырнул веселый поручик. И, сделав пол-оборота, скомандовал: — Прямо по дороге, шагом марш!

Он вскинул винтовку на ремень и пошел впереди колонны на. станцию. Встречные офицеры и казаки с любопытством разглядывали красных. У всех было чрезвычайно приподнятое настроение. Только что сообщили по телефону о занятии Добровольческой армией Курска.

— Стрелять нада, рубить нада! — заорал горловым голосом черный джигит, затянутый в коричневую черкеску, с обоймами серебряных газырей на груди, в рыжей дагестанской папахе, сверху перекрещенной золотым позументом. Он загородил конем дорогу и, выкатив маслянистые глаза, наезжал на пленных.

— Нельзя, нельзя, — сказал Камардин миролюбиво.

— Па-а-чему? — горец рыскал хищным взглядом по рядам безоружных воинов, по их бледным лицам, и когтистая рука его, похожая на лапу стервятника, уже впилась в эфес дорогой дамасской сабли. — Па-а-чему нельзя? Эй, кунак сатаны, твоя башка рубить нада! — … крикнул он Бачурину, вероятно, признав в нем кавалериста.

Николка судорожно прижался к москвичу, сознавая полную беспомощность. Но поручик решительно стал между горцем и пленными с винтовкой наперевес и пропустил колонну мимо.

— Па-а-ручик от сохи… — прошипел черный джигит вслед Камардину и добавил еще несколько ругательств.

Этот случай поразил Николку и впервые дал ему понять, как и многим другим пленным, что белая армия далеко не едина в своем составе, что даже среди офицерства есть «поручики от сохи», которых здесь ненавидят и презирают за обыкновенную человечность.

Тускло светило сквозь разорванные ветром тучи осеннее солнце. Пылила дорога, уползая вдоль речки, где утром Бачурин посрамил вражеских кашеваров, отняв у них приготовленный для целой роты завтрак. На полпути к станции работала водяная мельница. По-праздничному одетый мельник вышел посмотреть на захваченных красноармейцев.

— А-а, попались, — ехидно посмеивался он, опираясь на сруб колодца. — Тоже стреляли… Куда уж вам с господами воевать!

Поравнявшись с колодцем, пленные попросили офицера разрешить им напиться. Жажда мучила людей, израненных физически и духовно к исходу боя.

— Стой! — скомандовал поручик. — … Можете пить!

Усталые, в пропотелых рубахах, красноармейцы окружили колодец, загремели бадьей. Пили через край, черпали котелками, наливали во фляги. Толкались, спешили, видя, с каким нетерпением прохаживается офицер.

Мельник засеменил к дому и тотчас вернулся, держа в одной руке большой кусок пирога, в другой — жестяную кружку с молоком.

— Пожалуйте, ваше благородие, — угодливо предложил он Камардину. — Заморите червячка, чем бог послал… Не смею в дом звать — при службе вы, защитники отечества христианского!

Поручик молча взял кружку и пирог, отыскал среди пленных Николку.

— Подкрепись, юнец!

У мальчишки стучали зубы о край жестяной кружки, когда он пил молоко. Не верилось, что белогвардеец мог проявить настоящую жалость или доброту, боялся подвоха.

— Ста-ановись! — раздалась команда. — Ша-агом марш!

Скоро из-за бугра показались станционные постройки. Навстречу пленным вывалила целая орава марковских солдат. Это были денщики, писаря, вестовые и всякая челядь, обслуживающая штаб офицерского полка. Они кричали:

— Эй, земляки, кто тут пензенские?

— А саратовские есть?

— Отправят вас на работы! Отвоевались за Совдепию!

Они хвастались, что служить у белых лучше: еды вволю, обмундирование заграничное…

— Ну и лижи подметки буржуям, радуйся! — сквозь зубы процедил Бачурин.

Колонну остановили перед станцией. Тотчас зубоскалы-денщики исчезли, а на их месте выросла цепь часовых с винтовками. Из помещения вышел длинный офицер в английском френче, с наплечными ремнями, в бриджах и зеленых шерстяных обмотках, что делало его голенастую фигуру похожей на африканского жирафа. Задрав голову, он важно выступал в сопровождении прыщавого кадета. Остановившись, посмотрел на притихшие ряды пленных мутными глазами:

— Коммунисты, два шага вперед! — и, подождав немного, ткнул рукой в кожаной перчатке. — Ты, выходи!

— Я беспартийный…

— Молчать! Здесь вам не Совдепия — митинги устраивать! И ты выходи, и ты…

Он шел по рядам, указывая на тех, кто был одет в новую гимнастерку, носил хорошие сапоги. Видимо, в представлении коменданта большевики должны были отличаться некими внешними признаками и прежде всего добротным обмундированием. Не оглядываясь, он кинул вполголоса своему помощнику-кадету:

— В расход… Отобранных пленных увели.

Комендант вынул платок, громко высморкался и опять зашагал по рядам, высоко поднимая ноги, обутые в желтые тупоносые ботинки.

— Добровольцы! — рявкнул он, подбоченясь. — Выходи! Живо!

«Вот и конец», — вздрогнул Николка, хотя и ожидал этого каждую минуту.

Но когда голенастый проходил мимо него, мальчишку заслонил собой рослый алатырец, прошептав:

— Пригнись, сынко, то ж смертяка шукае… Отделив несколько красноармейцев, казавшихся на вид моложе других, комендант приказал запереть их в сарай и всыпать горячих.

— Ох, горе парубкам! — вздохнул алатырец. — Загубят шомполяками! Того кадета я знаю: нашего старо-щербиновского купчины Сероштанного сынок. Не опознал бы, шелудивый. Зараз припомнит, как мы с Безбородко в семнадцатом году трясли толстосума.

— Какой Безбородко? — шепотом спросил Николка. — У нас в городе был командир кавэскадрона… усатый! Не он ли?

— На Орловщине? Ото и есть Макар Безбородко. Недавно мы свиделись в Алатырском полку, да вот опять пришла разминка.

Он умолк, следя за голенастым, который шел вдоль колонны, отыскивая среди пленных артиллеристов, пулеметчиков и кавалеристов: эти рода войск причиняли белым особенно сильные потери, и здесь им готовилась та же участь, что и большевикам. Комендант подозрительно всматривался в красноармейцев. Ему достаточно было увидеть шпоры на сапогах, длинную шинель с разрезом или вытертые о седло брюки, чтобы кинуть приготовленное: «В расход!»

Но алатырец предусмотрительно снял еще по дороге на станцию шпоры, а шинель напялил короткую, с чужого плеча.

«Нема дурней! — усмехнулся он про себя, когда комендант прошел мимо. — Покрутывся возле Петра Тютюнника и шукай дальше!»

— У кого имеется оружие? — заревел комендант, отправив очередную группу смертников. — Перочинные ножи? Патроны? Положите к своим ногам! Кто утаит — расстрел на месте!

Потом кадет ходил по рядам, держа наган со взведенным курком наготове, и обыскивал каждого пленного. Возле алатырца он задержался. Прыщавое лицо его побледнело и тотчас налилось кровью.

— Расстегнись!

Конник медленно распахнул полы шинели. На ремне у него висел револьвер.

Грянул выстрел.

— Сероштан… — алатырец покачнулся. — Ты… ответишь… за Петра Тютюнника…

Он упал.

И тут злые глаза кадета встретились с глазами Николки.

— Чего стоишь? Выкликали добровольцев?

— Я возчик…

Не слушая, кадет впихнул мальчугана в сарай, к ожидавшим «горячих» шомполов. Николка молча смотрел в дверную щель на оставшихся во дворе товарищей. Вон Бачурин опустил голову, рядом Касьянов… Что сделают с ними?

К пленным подошла дама в косынке Красного Креста и потребовала сохранившиеся бинты. Где-то за забором раздалась команда:

— Седьмая рота, смиррр-но! Господа офицеры…

И тотчас на пленных выпустили тучу солдат новых формирований, которые начали стаскивать с красноармейцев шинели, гимнастерки, брюки, сапоги, фуражки… Скоро на месте колонны пленных стояли какие-то растерзанные оборванцы.

Внимание мальчугана привлекла еще одна фигура, увивавшаяся около голенастого коменданта. Это был расторопный солдат с двумя белыми лычками на черных погонах, невысокий, пухлолицый. Он напоминал кого-то из недавних знакомых, и, присмотревшись к нему, Николка узнал Севастьяна.

«Предатель! Вот почему люди держались с ним недоверчиво — Николка приник к щели, подавленный внезапным открытием. — И чего мы раньше смотрели, не кокнули! Всех теперь выдаст!»

Он вспомнил, как Севастьян помогал ему переодеться возчиком, как учил отвечать на вопросы белых. Для какой цели? Чтобы глумиться потом над добровольцем? И когда успел нацепить погоны? Впрочем, по дороге к станции Севастьяна уже не было среди пленных. У таких, видимо, иной путь.

Николка сжимал в бессильной ярости кулаки. Он видел, как Севастьян козырнул в последний раз голенастому, вероятно, получил на что-то согласие и направился вместе с кадетом к сараю.

«За мной», — догадался Николка.