Пристанище пилигримов - Эдуард Ханифович Саяпов

там до тех пор, пока его не экстрадируют на новый уровень или не вернут на прежний… А могут ещё отправить в утилизацию, если признают человечка ошибкой природы… — И после этой фразы он подленько захихикал; я поискал его взглядом в тёмной комнате, но не нашёл, и мне показалось, что голос его исходит из телевизора; я начал шарить рукой по кровати в поисках «дистанции»…

— А кто эти ребята, которые меня встретили? Бесы?

— Я бы назвал их обслуживающим персоналом.

— Что-то сервис у вас не слишком навязчивый.

— Поверь, если бы эти ребята встретили тебя хлебом-солью, да с распростёртыми объятиями, ты бы уже никогда не вернулся назад, и твоя жена нашла бы утром бездыханное тело… Их действия были обусловлены решением высшей инстанции. В последний момент что-то изменилось, и он решил оставить тебя здесь. Ты же знаешь, что его пути неисповедимы. Так что я сегодня пролетаю… как фанера над Парижем…

— Что ты сказал? — удивился я, потому что это было моё любимое изречение.

— … но я думаю, что мы с тобой ещё встретимся, дружок.

— С какой стати?!! — радостно воскликнул я, и в этот момент нащупал пульт от телевизора; он запутался в пододеяльнике, и я тихонько его вытащил оттуда…

Как всё-таки непредсказуема наша жизнь: моё сердце наполнилось небывалой радостью и в то же самое время бешеной тахикардией, когда я почувствовал, как возвращается головная боль, тошнота, тремор в конечностях и даже нервный тик под глазом; когда на меня вновь начала наваливаться абстиненция, я понял, что в моё тело возвращается жизнь, что жизнь продолжается!

— Да потому что ты, Эдичка, как тот библейский пёс… — ответил он насмешливым тоном.

— Но-но, полегче с язычком-то! — парировал я без тени смущения, хотя в чём-то он был прав.

— … и я очень сильно сомневаюсь, что ты когда-нибудь эволюционируешь, поэтому мы с тобой очень скоро увидимся, очень скоро… И года не пройдёт.

— Везёт же тебе! — воскликнул он, и я увидел, как из темноты наплывает нечто. — Сколько раз уже накладывали печать, но ты уходил от возмездия. Ты даже не представляешь, сколько тебе сошло с рук. Ты до сих пор думаешь, что не будет продолжения после смерти? Что не придётся отвечать за свои поступки? Что никогда не наступит судный день? — В тот момент, когда звучали эти слова, передо мной сгущалась тьма; она была настолько чёрной и непроглядной, что мне показалось, будто я ослеп; она затмила всё — даже в ванной пропал свет, на улице погасли фонари, и бледное расплывчатое окно исчезло со стены вместе с портьерой, а его голос обволакивал меня, словно ядовитое облако: — Letum non omnia finit! Я только одного не могу понять: за что он тебя любит? Ты же — самая настоящая ошибка природы!

— Э-э-э, дорогой ты мой, он просто хочет эту ошибку исправить, — ответил я ласковым голосом, поднял руку с пультом и нажал красную кнопку — комната озарилась голубым мерцающим светом, и тьма рассеялась…

— Аллилуйя, — прошептал я, отправляя своего оппонента ко всем чертям.

Я долго не мог успокоиться после исчезновения ночного гостя, прокручивая в памяти все события минувшего дня. У любого нормального человека съехала бы «шляпа» набекрень от такого количества поворотных событий, но только не у меня, поскольку я никогда не был «нормальным»: с самого детства я был отмороженный на всю голову и по большому счёту ничего не боялся, к тому же я был астральным ребёнком и неоднократно наблюдал диффузию потустороннего мира. Всю ночь я не мог сомкнуть глаз: как только я начинал засыпать, из темноты тут же выплывали эти гнусные ухмыляющиеся рожи — я с криком просыпался, размахивая руками и содрогаясь от ужаса.

Телевизор был для меня единственным спасением — подавляя усталость и безразличие, я пытался хоть как-то втянуться в происходящее на экране. Это было московское дерби «Спартак» — «Динамо». Футболисты катали мяч без особого энтузиазма. Торопиться им было некуда: впереди корячилось полтора часа бессмысленной беготни, поэтому они передвигались неспешно, вразвалочку, не теряя достоинства; эффектно падали на траву, с некоторым зависанием в воздухе перед тем как приземлиться, долго валялись, изображая нечеловеческую боль, дрыгали ножками, пытаясь вызвать у арбитра хоть какое-то сострадание, и по всему было видно, что играть им совершенно не хочется.

Я люблю российский футбол, люблю эти полупустые трибуны, эту усыпляющую монотонность игры и отсутствие жёсткого противостояния, люблю эту детскую непосредственность игроков и незамысловатые рисунки комбинаций, люблю бескорыстную преданность наших болельщиков, которые всё-таки переживают за исход матча, несмотря ни на что, люблю их невероятное чувство юмора, но особенно мне нравится потягивать пивко на верхней галерее тагильского стадиона в погожий солнечный денёк, и, прищурив один глаз на солнце, другим наблюдать, как перекатывают мячик по полю простые дворовые команды. Мне сразу же стало уютно и тепло, когда я увидел в телевизоре «наших». Я вытянулся весь в струнку, широко и сладко зевнул — всё обрисовалось зыбким контуром, и, шевельнув портьеру, подул прохладный ветерок. Я приготовился «болеть».

Казалось, игроки делают всё возможное и невозможное, чтобы усыпить не только меня, но и болельщиков на стадионе. Из десяти голевых моментов красно-белые реализовали только один и довольные ушли на перерыв. В самом начале второго тайма динамовцы пропустили второй гол. В жизни и в спорте я болею за тех, кто проигрывает. Наверно, это обусловлено моей отзывчивостью, и я бы даже сказал — острой эмпатией по отношению ко всем неудачникам. «Менты! Сожрите это мясо!» — орал я во всю глотку, и через каких-то двенадцать минут мои подопечные сравняли счёт — я радостно прыгал на кровати, свистел через нижнюю губу, а из соседнего номера колотили в стену. «Оле-оле-оле-оле! Динамо, вперёд!» — ревел я, не обращая внимания на соседей, но уже через минуту красно-белые вырвались вперед — я приуныл, но когда они забили ещё и четвёртый гол, я совершенно расстроился и отодвинул кровать…

«Нет в жизни счастья», — подумал я, собираясь спускаться по водосточной трубе, но вовремя вспомнил батюшку, его тяжёлый гранитный взгляд, его сухие загорелые руки, его всклокоченную бороду, обтёрханные рукава подрясника, помятые кирзовые сапоги, и при этом так защемило сердце, что слёзы навернулись на глазах. «Прости меня, батюшка. Ради бога прости», — только и смог прошептать я,