Пристанище пилигримов - Эдуард Ханифович Саяпов

взглядом и спросила таким же равнодушным тоном:

— Ну что? Как съездили?

— Продуктивно, — отозвался я и почувствовал в этот момент стихийно нахлынувшую тревогу.

Я поморщился, прислонив ухо к стене, и услышал совершенно отчётливо, как в соседнем номере скрипит кровать. Там жили ребятишки из шоу-балета «ХАОС» — Андрюша Варнава и Анечка Лагодская. А вот у них отношения были в самом разгаре, поэтому они постоянно трахались — и ночью, и утром, и в обед.

— Ёжики плакали, но жрали кактус, — с иронией заметил я. — Может, им поговорить не о чём? Во всяком случае, я никогда не слышал за этой стенкой вразумительной речи, только — животное мычание.

— Ты знаешь, — наконец не выдержала Мансурова, — они ещё в старости наговорятся. — И добавила плаксивым тоном: — А нам с тобой, муженёк, и поговорить уже не о чем.

Я внимательно посмотрел на неё — чуть прогнувшись и оттопырив идеально круглые ягодицы, подчёркнутые маленькими кружевными стрингами, она обводила свои чувственные губки карминовым карандашом. Подсветка гримёрного зеркала оттеняла её нежный перламутровый загар, превращая её органическое тело в мраморную статую.

«Шикарная баба с телом Афродиты», — невольно вспомнил я изречение Калугина, и что-то шевельнулось внизу живота, потянуло, закрутило, подвело, и в тот момент я совершенно отчётливо осознал, что явилось причиной моего замешательства, когда она спросила равнодушным тоном: «Как вы съездили?» — а именно равнодушный тон явился этой причиной, её неподдельное разочарование, её моральная усталость и нежелание бороться за нашу любовь.

До меня вдруг дошло, что я потерял самого близкого человека на свете, потерял красивую, умную, верную жену, которую ни за какие деньги не купишь и по объявлению не найдешь, променял свою белую горлицу на чёрное вороньё. По всей видимости, к тому моменту я совершенно протрезвел (впервые за последние два месяца) или начал смотреть на происходящее другими глазами после разговора с батюшкой, а может быть, я просто почувствовал на подсознательном уровне, к чему меня приведёт подобное легкомыслие в конце концов. Так, наверно, начинается покаяние — когда снимаешь алкогольно-розовые очки, то видишь себя в отражении зеркала без прикрас.

Конечно, мне хотелось всё исправить, и для меня было очевидным, что для этого нужна самая малость: всего лишь сделать шаг навстречу, вопреки сложившейся ситуации, всего лишь обнять крепко-накрепко (я бы даже сказал — жёстко, по-настоящему, по-мужски, а не вялыми ручонками), щёлкнуть застёжку на спине, высвободить эти гладкие тёплые груди из лифчика и осыпать их поцелуями, несмотря на то, что она будет брыкаться и отталкивать меня.

В этом образе парижской кокотки она была настолько притягательной, что моё абстинентное либидо буквально взорвалось, но тем не менее я продолжал стоять как бревно, наполовину вкопанное в землю. Я даже боялся к ней прикоснуться, словно это была не женщина, а музейный экспонат. «Что со мной происходит?» — подумал я, облизывая взглядом эти ошеломляющие ноги в кружевных чулочках, эти выпуклые ляжки, эти высокие шпильки, словно вколоченные в пол, эти божественные икры, обтянутые чёрным капроном. «Где мои яйца?» — с тоской подумал я и как ни в чём не бывало полез в холодильник. Там на верхней полке лежало старое сморщенное яблоко, которое там лежало ещё со дня моего приезда, и больше ничего — арктическая пустота. Я захлопнул дверцу и почесал затылок.

— Ленчик, — обратился я к ней, — ты же знала, что я приеду поздно…

— И что? — холодно спросила она, коротким «пых» сдувая с лица длинную мелированную чёлку. — Ты думаешь, у меня больше забот нет? Между прочим, ты здесь на отдыхе, а я работаю в поте лица. — В её голосе не чувствовалось даже намёка на сострадание или угрызения совести.

— Ну спасибо, жена! — слегка вспылил я, но она тут же парировала:

— Вспомнил! — И её ярко-красные губы собрались в пучок.

— А куда это ты собралась на ночь глядя? — подозрительно спросил я, когда она начала через голову натягивать узкое вечернее платье, напоминающее змеиную кожу.

— У Кустинской сегодня день рождения, и мы собрались посидеть…

— Меня она, конечно, не приглашала? — язвительно спросил я.

— Сегодня только девочки, — сухо ответила жена.

— Нормально! — восхитился я. — Вот они плоды эмансипации. Муж — голодный как бездомная собака, а жена отправилась в кабак кушать деликатесы. Замечательно! Как это современно!

Прямо в одежде я рухнул на кровать: чудовищная усталость разбила всё моё тело. Где-то в недрах организма зарождалась ломка — слегка подёргивало конечности, по всему телу пробегали судороги, сердце бешено колотилось, а в душе расползалось тёмное облако отчаяния. Я прикрыл глаза и попробовал сосредоточиться на словах, которые мне кинул на прощание батюшка: «Если не выдюжишь, не хочу тебя больше видеть! Не приезжайте!» — «А я хочу его видеть?» — заносчиво спросил я, и сам же ответил: «Надо ехать, а иначе можно зажмуриться. Это мой последний шанс».

— Мансуров! — услышал я голос жены и открыл глаза.

— Ты что, даже бухать сегодня не будешь? — спросила она, глядя на меня с иронией.

— Я уже никогда не буду бухать, Леночка, — прошептал я слабым голосом, потому что силы окончательно покинули меня. — Начинаю новую жизнь, а это всё обрыдло… Надоели эти плебейские развлечения — пить, трахаться, жрать.

— В церковь будешь ходить?

— И в церковь буду ходить, и посты буду соблюдать, и молиться буду… Я уже выучил «Отче наш», пока мы с Калугиным ехали назад.

— Что-то мне верится с трудом.

— Запали мне в душу слова этого старца, — молвил я, задыхаясь от слёз, подступивших к горлу. — Не могу и не хочу больше страдать.

— Ты же у нас — поэт, и черпаешь из этого болота вдохновение, — заметила она.

— Буду черпать его отныне из чистого родника, — без запинки ответил я.

— Ну-ну, — криво ухмыльнулась она. — Интересно, сколько ты продержишься в этом благочестивом припадке.

— Самому интересно, Леночка.

— Принеси мне бутылку минералки, — попросил я, когда она выходила из номера. — И ещё… закрой дверь снаружи.

— А если тебе станет плохо?

— Я позвоню на ресепшен… Иди.

Хлопнула дверь и наступила гнетущая тишина. Даже за стенкой перестали трахаться. Беззвучно работал телевизор. От слабого ветерка шевелилась портьера.