В провинции - Элиза Ожешко

Друг мой!.. Этот взгляд, этот голос, подобно эху повторявший печальный вздох певца, говорил о любви и… возможно ли это?.. О любви ко мне… Если так — о ужас! Нет, о счастье! Пусть скажет одно лишь слово «люблю» — и пусть умрет, я умру вместе с ней!

Ах нет, нет, нет! Пусть живет! Пусть будет со мной холодна, пусть даже лишит меня своей дружбы, ненавидит меня, лишь бы была жива, счастлива или хотя бы спокойна.

Когда я снова увидел ее одну, покинутую, я старался вернуть ей спокойствие, достаток, дать почувствовать свою братскую привязанность, мечтая, что со временем боль ее утихнет, забудется и мы с нею станем жить как брат и сестра, навеки связанные духовной близостью…

Раз судьба навсегда лишила ее семейного счастья, я хотел ей помочь найти счастье в духовной и общественной деятельности. Раз в одной любви она обманулась, а другая возбранена ей человеческими законами, я надеялся зажечь в ее сердце великую любовь ко всему доброму и прекрасному, которая заменит ей прежнюю; мы будем трудиться вместе, думал я, и так в незаметном, жертвенном труде проживем душа в душу незапятнанную жизнь… пока не наступит пора заката; тогда мы подадим друг другу руки и вместе сойдем туда, где нет ни борьбы, ни страданий, оставив по себе след честно исполненного жизненного долга.

Но и от этих радостей я готов отказаться и удалиться навсегда… лишь бы время от времени какой-нибудь голос твердил мне: «Она счастлива!»

Но если… если верно то, что мне показалось, если я правильно понял ее взгляд, ей нет спасения… потому что некогда под звуки органа ксендз, стоя у алтаря, прочитал молитвы и соединил руку Винцуни с рукой человека, который ее обманывал, возможно, сам того не сознавая; но с той минуты между нею и всякой иной любовью разверзлась непреодолимая пропасть.

Ужасное чувство тревожит меня. Не есть ли ее судьба отражение тысячи других подобных судеб? Мечтательное и юное существо, наивная девочка, надев белое платье, идет в костел и клянется в вечной любви и верности человеку, которого не знает; потом этот человек изменяет ей, терзает и ранит ее сердце безжалостным поведением, наконец, бросает ее одну посреди трудностей жизни, а человеческий закон твердит этой несчастной, обманутой и сломленной женщине: «Теперь стой одна под ветрами и бурями, никого не зови на помощь, а если ты вздумаешь полюбить другого, пусть эта любовь испепелит тебе сердце и доведет до могилы, ибо связанное однажды связано навеки!»

Тысяча молний пронзает мне мозг, когда я думаю, что мог бы еще взять ее на руки и унести в мой тихий дом, вылечить ее горячей любовью… Она могла бы еще жить и быть счастлива. А я? О, если бы мне посулили райские кущи и вечное блаженство, я вместо этого предпочел бы обладать ею хоть один год, хоть месяц, хоть один-единственный день…

Но когда-то в костеле под звуки органа ксендз совершил обряд и прочел молитву…

Тоска, отчаяние, безумие охватывают меня, перо валится из рук, в глазах темно… Друг мой, приезжай! Может, в твоих мудрых глазах я прочту ответ, как мне быть, ибо я сбился с пути; может, из уст твоих я услышу слова Божьей справедливости, ибо я блуждаю в потемках…»

Спустя несколько недель Болеслав снова писал пану Анджею:

«Вчера по моему приглашению в Неменку приехали пять врачей из разных городов, среди них две знаменитости. Они долго исследовали больную, потом устроили консилиум, не допустив на него никого из непосвященных, пригласили только нашего доктора, который пользовал больную с самого начала. Под конец все пришли к единодушному мнению, что болезнь у молодой женщины нравственного происхождения и что, как она ни опасна, есть надежда на выздоровление, так как легкие поражены лишь частично. Однако болезнь быстро прогрессирует. Потом один из докторов, самый солидный и ученый, сказал мне:

— Если бы она теперь испытала какое-нибудь радостное потрясение, а потом могла бы вести спокойную и всячески приятную для нее жизнь, то при содействии энергичных лечебных средств, минеральных вод, перемены климата и так далее, — нам еще удалось бы ее вылечить.

Господи! Как же дать ей эту радость и этот спасительный покой? Ее взгляд, ее глубокий и странный взгляд, лучистый и таинственный, все чаще говорит мне, что я не ошибаюсь… На днях я привез Винцуне очень красивый букет; она обрадовалась, выбрала один цветок и дала его мне. Я с этим цветком не расставался весь день, а вечером, когда стал читать Винцуне книгу, отложил его в сторону… Во время чтения я случайно поднял глаза и был потрясен: Винцуня прижимала цветок к губам… Увидев, что я смотрю на нее, она вся вспыхнула, как белая лилия под лучами восходящего солнца. Я отвернулся и сделал вид, что ничего не заметил… Каждый день, когда, прощаясь, я подаю ей руку, я чувствую, как ее рука дрожит и такая горячая, пылающая… Ах, если бы я мог ее обнять, прижаться губами к ее бледным губам, — быть может, это и было бы для нее тем радостным потрясением, о котором говорили врачи?..

Но потом? Ведь врачи говорили еще и о покое, а возможен ли он, если когда-то в костеле, перед алтарем…

У меня уже нет сил! Когда я вижу, каким взглядом она, бедная, смотрит на меня, как неминуемо настигает ее смерть, — душа разрывается!.. А мне приходится притворяться при ней невозмутимым, чтобы она ни о чем не догадывалась, прикидываться веселым, чтобы и ее заразить своим весельем. Представляешь себе эту невозмутимость и эту веселость? Должно быть, так же невозмутимы коварные молнии, сверкающие среди черных туч, и так же веселы лучи солнца, которые заглядывают в свежую могилу.

А может быть, я ошибаюсь? Может, не то я прочел в ее взгляде, не оттого дрожит ее рука и не то означает цветок, прижатый к губам?

Нет! О Боже! Я не хочу ошибаться! Хочу хоть раз в жизни услышать от нее слово «люблю», а там — понесу ее к могиле, сам лягу рядом и усну вечным сном!..

Анджей, приезжай! Мне необходимо тебя видеть, может быть, твой приезд внесет луч света в тот мрак, в котором я нахожусь!..»

Спустя месяц Болеслав опять писал своему другу:

«Ты пишешь, что скоро приедешь. Награди тебя за это Господь! Но, если ты хочешь застать в живых бедного ангела, душа которого уже наполовину в небесах, — поторопись!

Огонек догорает, не пройдет и нескольких секунд на часах вечности, как от него останется горсточка пепла. Уже неделю Винцуня не встает.

Целыми днями она лежит напротив окна, лежит, как белое изваяние, и смотрит то на тусклое осеннее солнце, то на меня.

Несколько дней назад я, не совладав с собой, схватил ее руки и стал целовать; она вскрикнула и закрылась белым прозрачным рукавом платья. Когда я нагнулся, чтобы высказать все, что я чувствую к ней, я с ужасом обнаружил, что она в обмороке.