Вчера-позавчера - Шмуэль-Йосеф Агнон

Сидели они и пили – стакан, и два стакана, и три стакана, – а Хемдат сидел и рассказывал о мудрецах Галиции прежних времен. Хемдат был родом из маленького городка, полного мудрости и Торы, и, хотя уже не осталось там мудрецов, все еще остатки былого великолепия теплились там, и старики, которые удостоились помнить тех мудрецов, любили рассказывать о них, и Хемдат, бывало, сидел, и слушал, и нанизывал услышанное к услышанному. И когда попадались ему люди, готовые слушать, он сидел и рассказывал им.

От мудрецов прежних времен перешел Хемдат к мудрецам, которые пришли за ними и уступали ученостью своим отцам, но превосходили тех, кто пришел после них. От них пришел Хемдат к Велвелу Збарзиру, и к Реувену-Ашеру Бродсу, и к другим писателям и поэтам. Затем – к Элазару Рокеаху, который отправился из Эрец Исраэль в галут агитировать за заселение Эрец Исраэль и приехал в город Хемдата. Услышал Хемдат от него много рассказов о евреях Иерусалима и о евреях Цфата, а сейчас эти люди кажутся вымышленными созданиями, так как изменились времена, и все, что было присуще прошлым поколениям, кажется нам сильно преувеличенным. От минувших времен подошел Хемдат к Эрец Исраэль наших дней и рассказал о некоторых вещах, случившихся с ним. «Когда же это случилось со мной?» – спрашивал он себя. И чем больше он рассказывал, тем все яснее ему становилось, что и в самом деле происходило это все с ним, только не знает он когда. Однако незнание времени действия не является основанием для отрицания самого действия. «Так это было со мной, так это было со мной», – говорил Хемдат сам себе, как бы стараясь прогнать сомнение из своего сердца, и рассказывал вдобавок то, что видел во сне, как если бы это было наяву. Возмутилась Яэль и сказала: «Никогда не рассказывал ты мне всего этого. Конечно, ничего не значу я для тебя и недостойна тебя». И чтобы показать ему, что и он для нее ничего не значит, отвернулась от него и положила голову Шамая себе на руки.

4

Луна все еще стояла в небе. Но уже были слышны шаги идущих в бейт мидраш на утреннюю молитву. Сказал Шамай: «Можно позавидовать им, в то время, как мы опустошили бутылку вина, для них приготовлено вино на кидуш». Сказала Соня: «Ты слышала, Яэль? Лежит в твоих объятиях и завидует другим». Бросила на нее Яэль злой взгляд. Подумала Соня: жаль, что не видит Хемдат этих глаз, обезображивающих ее лицо. Посмотрел Яркони на Соню и поморщился. Подумал Ицхак: в то самое время, как я наслаждаюсь, сидит Шифра одинокая и покинутая. Дал он себе слово вернуться сразу же после субботы в Иерусалим. Но всякая поездка, которую планируем в субботу, не осуществляется. Так и та поездка. Он собирался поехать тотчас же после субботы, но прошла суббота, и не поехал он.

Часть двенадцатая

В доме рабби Файша

1

В доме рабби Файша – абсолютная тишина. Нет в доме никого, кроме рабби Файша, и жены рабби Файша, и дочери рабби Файша. Прошли времена, когда «Хранители стен» собирались у рабби Файша, а рабби Файш сидит, бывало, во главе стола, опираясь головой на левую руку и его сонные глаза видят все, что на сердце у каждого, а когда он открывает рот, все боятся произнести слово, дрожа от страха. И был дом рабби Файша до того полон, что люди сидели на его кровати. Теперь простерт рабби Файш на этой кровати, и все обходят стороной дом рабби Файша, ведь уже отрекся рабби Файш от мира, и мир отрекся от рабби Файша.

Ривка сидит у окна и вяжет белую кипу, которую вначале предназначала для отца. Не было у него никакой другой кипы, только черные из атласа, и в них он выглядел странно, так как здесь принято надевать белые кипы. Да только не успела она закончить свою работу, как отправился он в Цфат, а рабби Файш слег, и истрепались все его ермолки от постоянного лежания. Вернулась она к своей работе, чтобы довязать эту кипу, уже для мужа. Напротив нее сидит Шифра и начищает шкатулку для этрога, которую собирается заложить: со дня, как заболел рабби Файш, пало проклятие на доходы, и выросли расходы, а Ицхак, помогавший им в их нужде, уехал в Яффу и не вернулся.

Сидят они обе, мать и дочь, одна – погружена в свое дело и в свое горе, и другая – погружена в свое дело и в свое горе. И, несмотря на то что пора бы им привыкнуть к своему несчастью, так как прошло уже много времени, не способны они привыкнуть и смириться с ним. Поворачивают они голову к больному, и взгляд одной встречается со взглядом другой. Вырывается у них стон из груди, и обе они вздыхают и сердятся одна на другую: зачем та – вздыхает.

Рабби Файш лежит на своей кровати и не чувствует ничего. Его лицо аскета расплылось, а глаза глубоко запали, и два комка застывшего жира повисли под глазами. Исчезла ярость из его глаз, и какой-то немой страх лежит на его лице, и весь он похож на тупое создание без капли разума. Поднимает Ривка глаза и смотрит на кумира своей юности. Как же он изменился до такой степени?! Подавляет Ривка вздох, рвущийся из груди, чтобы не рассердилась на нее дочь, и не замечает, что уже вырвался вздох из ее груди. Сердится она на Шифру, как будто бы та принялась вздыхать первая. Если я охаю – она охает, а если я не охаю – она все равно охает. И так и этак – ой! Поднимает одна голову и смотрит на больного, и другая поднимает голову и смотрит на больного; вырвался вздох из груди – этой, и вздох из груди – той. Смотрят они одна на другую с упреком. Опять начала вздыхать, опять начала вздыхать, уже пора привыкнуть и не бередить душу! Все еще глядя на мать, встала Шифра, и подошла к матери, и положила голову ей на грудь, и сказала: «Мама моя хорошая, мама моя милая! Позволь мне поплакать с тобой!» И они плачут вместе, и эта смахивает слезы той, а та смахивает слезы этой, пока не иссякают их слезы и не остается больше сил плакать. Возвращается одна – к своему занятию, вязанию кипы для мужа, так как уже истрепались все его ермолки от долгого лежания; а другая возвращается к наведению блеска на шкатулку для этрога, которую собирается она заложить. Думает Ривка в глубине души: человек стареет с каждым днем и с каждым днем приближается человек к своему концу. Не тот, что был он вчера, он – сегодня, и не тот, что он – сегодня, он – завтра. Вчера он был, как сад, напоенный влагой, а сегодня… Даже палка, на которую он опирается, высохла в его руках. Вчера качали его в колыбели, а сегодня он отправляется купить себе место для погребения. Сегодня он идет своими ногами, а завтра понесут его на плечах. Смотрит она на мужа и приходит в ужас от своих мыслей.

2

Видит Шифра все это горе и не сердится больше на мать, но сердится на Ицхака. Ведь пока не появился Ицхак, они жили безмятежно, и она вела себя, как все другие скромные еврейские девушки. Как только появился Ицхак, стали разбредаться ее мысли. Хочет она отдать все свои мысли маме, или отцу, или Отцу Небесному – является он и умаляет эту ее любовь, которая поднимала и возвышала ее. «Зачем он появился? – жалуется в гневе Шифра. – Зачем появился? – возмущается Шифра в глубине души. – А если пришел, зачем ушел? А если ушел, почему не возвращается?» Перестала злиться – и снова сердится на него, ведь это он всему причиной. Помирилась с ним чуть-чуть – разозлилась на самое себя, ведь это она сама во всем виновата! Если бы не обратила на него внимания, не было бы у него повода приблизиться к ней. И как только поняла она это, снова принялась возмущаться им, ведь именно потому, что она обратила на него внимание, именно потому… – он обязан ей.

Душевные переживания парализовали ее. Теперь вся домашняя работа лежит на матери. Меняет она постель для отца и моет его, разжигает огонь, готовит и бежит на рынок купить кусочек мяса в мясной лавке, а если удается ей купить курицу, бежит к резнику, чтобы зарезать ее. Кроме всей этой работы, она прожаривает кофе для своих соседок, чтобы немного подработать. Начинала Шифра что-нибудь делать – делала не то, что нужно, или то, что не нужно в данный момент. Но и то, что начинала делать, не доводила до конца. Как вела себя Шифра в домашних делах, точно так же она относилась к своему телу, и к одежде, и к еде. Не причесывалась, и не меняла платье, и не ела вовремя. А если замечала это за собой, меняла платье за платьем, и меняла прическу по нескольку раз на день, и ела больше обычного. Замечала это – глядела перед собой сердито, как будто хотела показать ему, тому, что стоит перед ней: смотри, до чего я дошла из-за тебя! А когда убеждалась, что нет его здесь, смотрела в пустоту и протирала глаза, будто хотела получше видеть, но не видела ничего, кроме своих пальцев, мокрых от слез. Однажды показалось ей, что она видит его в толпе людей. Решила отвернуться от него. Что же сделал он? Куда ни поворачивалась она, там стоял он и ухмылялся, как и вся толпа людей, лица которых похожи одно на другое, и он тоже похож на них.

Встала Шифра со стула и вышла потихоньку, чтобы не услышала мама и не пошла за ней. Подошла к колодцу и села перед ним. Склонила голову и оперлась руками на устье колодца. Потянуло прохладной свежестью от воды, и что-то вроде дрожи охватило ее. Вздрогнула она и вскрикнула хрипло: «А ведь он купается в море!» – и зажмурила глаза, чтобы не смотреть на него. Увидела вдруг отражение человека и услышала шаги. Облеклось это отражение в плоть и кровь, и подало голос, и сказало: «Ты слышала? Мендл, обойщик, разводится со своей женой. Почему? Потому что нашел другую, красивее ее. Поехал в Яффу за морскими травами, и увидел там женщину, и разводится со своей женой, чтобы жениться на той! Дрожишь ты, Шифра, ты простыла. Иди домой и не сиди у колодца».