Вчера-позавчера - Шмуэль-Йосеф Агнон

Надели они чистые субботние одежды: полотняные брюки и белые, серые или голубые рубашки. Подпоясали рубашки, кто – плетеным ремешком, а кто – ремешком из кожи. Надели на ноги легкие туфли, удобные для прогулок. Покрыли головы, кто – соломенной шляпой, а кто – панамой. В эти минуты зажглись наверху в небесах субботние свечи, и свет их был виден с моря. Вспомнили все, один – материнские свечи, а другой – отцовский накрытый стол. Всплыли в их сердцах строфы субботних песнопений, и страстная тоска окутала нигуны и преобразила их, как эти морские волны, которые вроде бы и не изменились, только стали они более тяжелыми, и могучими, и печальными, чем прежде.

Засмеялся один из них и сказал: «Еще не поели вы, а уже поете. Друзья, может, пойдем пообедаем?» Услышал другой и сказал: «Если ты голоден, иди ешь». Сказал тот ему: «А ты не голодный?» Ответил второй: «Голодный я или не голодный, есть готов я каждую минуту и каждый час». Пошли они: этот – к Леви Ицхаку, а тот – к Зусману, этот – к Малкову, а тот – в другой ресторан. Потому что уже привыкли наши товарищи проводить свои субботы в ресторанах, и даже те из них, что все вечера обычно кушают у себя дома, в субботние вечера обедают в ресторанах, где все полно весельем в субботние вечера. Не смотри в тарелку, есть ли там мясо и рыба или нет там мяса и рыбы, а радуйся вместе со всеми. Кто может петь – поет, а все остальные подпевают ему и отбивают такт ложками или вилками, как певцы и музыканты, пока не встают из-за стола, и не отодвигают стулья, и не пускаются в пляс. Выходят другие наши товарищи из других ресторанов – и все вместе продолжают танец, уже на улице. Ицхак, заказавший себе ужин в своей гостинице, куда обычно не заходят все наши, пожалел, что будет сидеть в одиночестве, как в субботние вечера в Иерусалиме.

2

Приходите-ка и увидите! Именно в гостинице, где жил Ицхак, и было весело. В тот вечер именинницей была единственная дочь хозяина гостиницы, родившаяся на борту корабля по пути в Эрец Исраэль, и пришли некоторые из тех, что плыли на том же судне, поздравить ее, а с ними пришли обе бывшие жены Витторио Карцонельона. Принес хозяин дома мускат, а хозяйка дома – фрукты и сласти. Все ели, и пили, и снова ели. И Маша Ясински-Карцонельон, которая понравилась Карцонельону, великолепному пианисту, благодаря ее прекрасному голосу, спела несколько услаждающих душу песен. А княгиня Мира Рамишвили-Карцонельон, ее подруга, оставившая своего мужа князя Рамишвили ради Витторио Карцонельона, встала и начала танец, и, танцуя, увлекла за собой подругу Машу и танцевала с ней танец жениха, который старается угодить невесте, пока не посыпались искры из их глаз и из наших глаз тоже. И Маша Ясински-Карцонельон положила свою красивую головку на грудь княгини Миры подобно девушке, кладущей свою голову на грудь возлюбленного. Море подало свой голос, и ветер подул с моря. Задул ветер лампу, и сладкая темень заволокла пространство дома.

Потом вышли все на веранду, а с веранды – во двор, а со двора – на улицу, а с улицы зашли к Леви-Ицхаку, потому что праздник был у Леви-Ицхака. Михаил Гальперин сшил себе новый костюм из ливанского шелка, и подпоясался голубым поясом, и огромная соломенная шляпа на его голове – и вот он пляшет в кругу, образованном зрителями, и кинжал в его руке, тот самый кинжал, который он выхватил из руки араба, напавшего на него, чтобы убить его. Его золотые кудри, поседевшие тут и там, растрепались, и две голубые ленты с бахромой спустились со шляпы на затылок, и белокурая бородка подстрижена как полагается и опускается на его стройную шею, и синие глаза сверкают, как раскаленная сталь. Шесть танцев станцевал он в ту ночь, пока не появилась Мира, и не положила свою крупную руку ему на плечо, и не сплясала с ним семь раз танец с кинжалом. А ты, Хемдат, говорил, что искусство танца дано только хасидам. Однако тогда ты качал головой в такт и приговаривал: «Прекрасно! Прекрасно!» Веселой компанией были мы в те дни в городе Яффе.

Хемдат кивал головой и говорил: «Прекрасно! Прекрасно!» Но понемногу остыл его взгляд, как если бы он увидел приближающегося к нему человека и подумал, что это его друг, – когда же тот подошел к нему то убедился, что это не так. Бреннер сидел рядом с Аароном-Давидом Гордоном[85] приехавшим в канун субботы из Эйн-Ганим. Леви-Ицхак бегал от одного гостя к другому. И на бегу там скажет слово и тут скажет слово, а лысина его сверкает, как будто бы он – Гальперин, и он – Мира, и он – Бреннер, и он – Гордон. «Зешелди-Шезлати! – кричит он жене. – Зешелди-Шезлати, стакан чаю товарищу Бреннеру! Может, переночуете здесь, товарищ Гордон?» Фалк Шпалталдер разъясняет Пнине суть искусства танца: «Видишь ли, Пнина, танец – это не что иное, как порождение ног, но он поднимает тело на уровень души. Человек – если просто пойдет, не произведет на нас никакого впечатления. Однако если поднимет человек ноги и пустится в пляс, он испытывает душевный подъем, и душа его, в свою очередь, поднимает тело; потому сказано, что все органы человека, все его тело, поднимаются на уровень души, танец возвышает тело, и потому сказано, что все оно – душа».

Пнина не слушала. Ее маленькие глаза были закрыты, а верхние ресницы переплелись с нижними ресницами; так человек сворачивает сверток и перевязывает накрепко все, что есть там внутри. Золотые кудри Гальперина и черные глаза Миры слились вдруг в одно целое, а звуки, издаваемые их ногами, говорили в ответ: да, мы – единое существо, мы – единое существо. Открыла Пнина глаза, и все, что она увидела, подтверждало: да, верно это, Михаэль и Мира – единое существо они. А они, то есть оно… Кудри его скользят по ее щекам, и глаза его смотрят на нее с любовью. Если бы не раздался смех Яэль Хают, могла бы стоять она так до конца дней своих. Закрыла Пнина свои маленькие глаза, чтобы не растаяло это видение. А тем временем с пухлых губ Яэль скатывался веселый смех. Это прошептал ей Шамай на ухо кое-что, и Яэль расхохоталась, и все это чудесное видение, представшее перед Пниной, растаяло.

Горышкин, товарищ наш по несчастью, сидел и размышлял: Гальперин приехал в Эрец богатым человеком, построил на свои деньги большую мельницу в Нес-Ционе и научил своих рабочих бастовать; это была первая забастовка в Эрец Исраэль. Потерял Гальперин свои деньги и стал сторожем в гимназии в Герцлии. Каких только приключений не происходит здесь, но нет писателя, переносящего их на бумагу. Бреннер пишет о несчастных и угнетенных, и все другие писатели пишут, как всегда, о нищих и о тружениках. В том поколении читатели были недовольны своими писателями; одни предъявляли писателям претензии: почему этот писатель не пишет как тот, а другие жаловались, почему тот писатель не пишет как этот. Но Горышкин был недоволен, что не замечают писатели Страну Возрождения нашего, а занимаются местечками в галуте.

В честь Гордона начал декламировать один из гостей стихотворение, в котором Гордон выступает против фанатиков в Петах-Тикве и против Егошуа Штампфера[86], главы фанатиков, который был врагом молодых рабочих, не идущих путями Торы. Штампфер, тот самый, что, подвергая себя смертельной опасности, совершил восхождение в Эрец Исраэль пешком, удостоился быть одним из трех основателей первой мошавы в Эрец Исраэль и лично защищал ее от бедуинов. А когда решили создать мошаву молодых рабочих рядом с Петах-Тиквой, он сказал: «Лучше пусть живут в нашем районе немцы, чем отступники!» Зажал Гордон бороду в ладони, как он всегда привык делать, когда был взволнован, и сказал Бреннеру: «Я слушаю, я слушаю». Бреннер рассказывал: «Идет как-то англичанин по улице в Иерусалиме и обращается ко мне на английском языке, и не приходит этому джентльмену в голову, что нет здесь англичан. Таков этот народ: куда бы ни пришли, кажется им, что они у себя дома, что все страны мира им принадлежат».

Гальперин начал новый танец, изображая юношу, который буквально летит к невесте, но, когда он приблизился к Мире, та отвернулась от него, бросая на него при этом через плечо зазывные взгляды, как невеста, которая уговаривает возлюбленного идти за ней. Но как только он приближался к ней, чтобы насладиться созерцанием невесты, она уклонялась и отдалялась от него, сгибая руку дугой и поглядывая на него оттуда. Рванулся он, просунул голову ей под руку и так продолжал танец.

Погладил Гордон бороду и спросил Хемдата: «Фрицель, что ты скажешь на это?» Кивнул Хемдат головой и сказал: «Великолепно, великолепно!» Но по его прохладному взгляду видно было, что у него на душе совсем другое. Зажал Гордон свою бороду в ладони и сказал: «Что гложет сердце нашей молодежи? Вот уже почти шесть лет, что я здесь, в Эрец Исраэль, и на каждом шагу вижу я наших юношей, печальных, точно в трауре. Может быть, из-за того, что не видно больших перспектив для нашей работы в Эрец, вы грустите? Или сердечные переживания важнее в ваших глазах работы на Земле Возрождения до такой степени, что вы не находите немного утешения для ваших душ и не можете забыть свои личные беды?»