Вчера-позавчера - Шмуэль-Йосеф Агнон

Ночь была так хороша, и море было чудесное, и беседа с Бреннером была чудесная. То, что сказал Бреннер… Так думали многие из товарищей наших в прежние годы, годы, когда не давали нам работу, и мы ходили без дела, и не видели куска хлеба. Теперь, когда человек трудится и зарабатывает, похожи были наши друзья на того, кто сожалеет о том, что все это его не так уж волнует, не разрывает ему сердце. Но при этом каждый думал о своем: кто – о том, как справить себе новую одежду, кто – как привезти свою подругу в Эрец Исраэль, а кто – на чем сэкономить, чтобы собрать деньги на отъезд за границу, чтобы учиться там в университете. А Ицхак, наш приятель, о чем мечтал? Ицхак, наш друг, мечтал о Шифре.

Часть седьмая

Ночные размышления

1

Была глубокая ночь. Шум моря изменился, волны его покрылись пеной. Подул прохладный ветер, и все углубления на песчаном берегу стали наполняться водой. Смотрел Бреннер на море, пытаясь удержать в памяти хоть что-нибудь из его могучего великолепия. Ослабели у него руки, и он схватился за руку Хемдата, подобно тому, как хватается он за перо, пытаясь выразить мысль еще не ясную ему самому, и сказал: «Пора спать». Сказал Подольский на идише: «Да, надо нам пойти домой», и подчеркнул это слово «домой», и засмеялся, ведь нет здесь человека, у которого есть «дом». Пропел Бреннер в ответ тоже на идише: «Дети мои, надо нам пойти домой!» Когда ушел Бреннер и с ним Хемдат, почувствовали все, как они устали. Попрощались друг с другом и пошли себе, кто – к себе в комнату, а кто – к своей койке в дешевых гостиницах в Неве-Шалом.

2

Маленькая лампа стояла возле кровати одного из постояльцев гостиницы, который спал, а на лице его лежал номер газеты «Свет». Поднял Ицхак лампу и взял календарь Лунца[83], оказавшийся в гостинице. Поставил лампу возле своей кровати и положил календарь на подушку, чтобы почитать его перед сном. Как только лег, забыл про календарь и погасил лампу.

Лежал Ицхак и размышлял обо всем, что было у него на душе: о Сладкой Ноге и о том дне, когда ремесленники Яффы устроили пир и напоили его вином, и как притащил Ицхак его к себе в комнату и уложил на свою кровать, и как подружились они друг с другом. Никогда не вспоминали они об этом, однако дружба их не прервалась. От Сладкой Ноги перешел Ицхак в своих мыслях к Яакову Малкову а от Яакова Малкова – к рабби Зераху Барнету Бреннер не придает значения этим самым домам и кварталам, что строят в Эрец Исраэль, потому что он пессимист.

Безо всякой связи с этим подошли его мысли к Арзафу. Много чучел видел Ицхак у Арзафа, но ни одного чучела собаки не видел. Какая отвратительная привычка у собак: лают и замолкают, лают и замолкают. Если бы они лаяли без перерыва, мы бы привыкали к их лаю. Но из-за того, что они внезапно поднимают лай, – пугают до смерти.

Смутные мысли, пришедшие к нему вперемешку, запутали его. Моргнул он глазами в надежде, что встанет перед ним образ Шифры. Пришла Соня, а следом – рабби Файш, распростертый на кровати, и оба его глаза, застывшие, как куски мутного льда, смотрят на Ицхака, а кровать застелена покрывалом с вышитой на нем собакой, и в ее пасти палка. Удивился Ицхак, если рабби Файш спит в кровати, почему кровать застелена? Моргнул он глазами. Дрогнула палка в пасти собаки, и собака пролаяла: гав-гав!

– Неужели я сплю? – спросил Ицхак самого себя во сне. – Неужели это снится мне? – спросил Ицхак самого себя во сне. – Ведь собака эта на одеяле – Сонина… Как же она попала сюда и появилась у отца Шифры?

…Пришла Шифра, прелестная, красивая, и в то же время не похожая на Шифру, странная. И волосы на ее голове не золотые, а черные, и они прилизанные, гладкие, будто провели утюгом по ее волосам; и щеки ее покрыты румянцем, и темное сияние исходит от них. Такую прелесть не в каждой девушке встретишь. Но язык ее – толстый и заполняет весь ее рот, а нос ее тянется к верхней губе. Спросила она его: «Ты меня любишь?» Хотел он поднять ее на руки, но руки его оказались бессильными, потому что он обнимал Соню.

– Сон это или не сон? – спрашивал Ицхак себя во сне. – Это не сон, ведь я слышу, как мой сосед в комнате просыпается. Кто здесь? Статуя первосвященника Матитьягу. Но ведь ты не похож на Матитьягу. И уж если похож ты, дорогой, на кого-нибудь, то на профессора Шаца. Но ведь профессор Шац одет в плащ бедуина, однако меч в его руке пронзает.

Проснулся Ицхак от укуса комара. Потер щеку и задумался о своем сне. Дурной это сон или хороший? В любом случае хорошо я сделал, что отправился в Яффу. Ведь здесь – общество, ведь здесь – жизнь. Хорошо было бы, если бы я знал, что там с Шифрой? Вообще-то надо было бы мне написать ей, но что мне делать, если пообещал ей не писать. А если бы я и написал ей, каким образом попадет письмо ей в руки? И ведь я не знаю ее фамилии. Янкеле, почему ты не говоришь кадиш? Блойкопф заплатил человеку, чтобы он говорил для него кадиш, а ты поступаешь жестоко с твоим отцом и не говоришь кадиш. Кто она, та, что появилась передо мной? Не Лидия ли это, секретарша директора семинара? Директор семинара поступает нехорошо: ивритский семинар он основал в Иерусалиме, должны были бы там уделять больше внимания изучению еврейских дисциплин и ивриту, а на деле соблазняют учащихся историей немецкой литературы; и говорят также, что реб Йехиэль-Михл Пинс преподает там Гемару на жаргоне и, только когда приходят посторонние, переходит на иврит. Как это вышло, что я не повидал Оргелбренда? Мапко, завтра пойдем к Оргелбренду. Только прежде чем пойдем, закроем глаза и поспим.

– Как это поднялся я по крутым ступеням этим? Да это ступени в Венгерском квартале, ступени, ведущие к дому их хедера. Сидят там сто двадцать учеников в ужасной тесноте, и меламед распевает перед ними: «Полюбил я вас. И скажите, за что Он полюбил нас, ведь – брат Эсав Яакову, а любит Он Яакова?» Что могут мои сестры делать тут? Неужели позволю я моим сестрам, чтобы они жили, подобно тем портнихам и шляпницам, в доме выкреста? Вижу я, что в колодцах не хватает воды, если это так, что же мы будем пить? Колодец Иова высох, а воду из Шилоаха нельзя пить, говорит Лунц в своем календаре, и не приносят оттуда воду в город. И даже в засушливый год не берут воду из Шилоаха, разве только для варки и для других домашних нужд, а сосед этот выливает целый кувшин с водой себе на голову. «Доброе утро!» – сказал сосед Ицхаку. «Доброе утро!» – ответил Ицхак соседу и перевернулся на другой бок.

Часть восьмая

Чем отличается Яффа от Иерусалима

1

Ицхак встал с кровати. Умыл лицо и руки, но не пошел к морю, потому что уже наступил полдень, а в те времена никто в жаркое время года не ходил к морю в полдень, за исключением доктора Рахница, собиравшего морские растения. И теперь, когда тот уехал в Америку, не было видно в разгар дня у моря ни души.

Одевшись, он заказал себе стакан чаю, хотя уже наступило время обеда. Убежден был Ицхак подобно остальным нашим товарищам, что стакан горячего чая после сна – необходимость. Принесли ему стакан чая, и сахар, и круглый пирог из плетеного теста с корицей – из тех самых пирогов, которые ты найдешь в Яффе в каждой гостинице, и в каждой столовой, и в каждой чайной. И мы были уверены, что это замечательные пироги, позабыв уже вкус пирогов в родительском доме. Пил он чай, и отрезал себе порцию за порцией от пирога, и размышлял о всех тех людях, которые повстречались ему вчера. И снова сказал себе: хорошо я поступил, что отправился в Яффу. Теперь проверим, сколько денег осталось у меня, и сколько времени могу я жить здесь. Вынул кошелек и начал пересчитывать деньги, как отец его, Шимон. Да только Шимон, отец его, считал деньги на пустой желудок и вздыхал, а Ицхак считал свои деньги за куском пирога и за стаканом сладкого чая – сахар здесь дешевый, и мы можем положить в стакан сахару столько, сколько пожелаем. Однако природа назначает предел сладкому, чтобы не ел человек больше, чем нужно.

Напившись чаю и съев свой пирог, спросил он себя: а теперь что будем делать? А теперь – пообедаем, и ляжем на кровать, и почитаем календарь Эрец Исраэль. Потом сходим, может быть, к Хемдату. И хотя написал Хемдат на своей двери «Меня нет», чтобы не отвлекали его гости, приветлив он с гостем и варит ему кофе. А если не застанем Хемдата, пойдем к Оргелбренду. Оргелбренд – печальный человек, но печаль его не наводит на тебя тоску. Как хороши были прогулки с ним в Шароне и вечера на исходе субботы в Петах-Тикве! На самом деле следовало бы мне надеть рабочее платье и поискать работу, ведь, если я задержусь здесь, будут нужны деньги… Нда-а-а… Наши замечательные критики привыкли считать Бреннера пессимистом – не слышали они его смеха… Наверняка пришло письмо от отца, и теперь оно валяется в Иерусалиме. Новостей, конечно, в нем нет, а если и есть в нем какая-нибудь новость, так это не что иное, как добавление к старым бедам. И Шифра не пишет ничего, и я не знаю о ней ничего. Вспомнил Ицхак времена, когда он приходил к ней домой и приносил им продукты; и все вместе: то, чего она теперь лишена, и то, чего он лишен, соединилось в одну большую печаль. Пожалел Ицхак, что послушался Шифру, и согласился не писать ей, и не попросил ее писать ему. Авремл-возчик не писал своему отцу, потому что не умел писать; может быть, и Шифра не умеет писать? В школе она наверняка не училась, и трудно себе представить, что отец ее нанимал ей учителей.