Романы Ильфа и Петрова - Юрий Константинович Щеглов

дубовые, фанерные» [Извиняюсь, я никого не ем, кроме Льва, См 39.1928]. Обоснования хозяином этой столовой вегетарианства («Животное — тоже человек», «Свиных котлет не держим, потому что свинья страдает», «Говядине тоже больно, потому что она — корова» и т. д.) можно сравнить с аргументами Коли в споре с Лизой.

17//5

— Да-а, — ответила Лиза, икая от слез, — граф ел спаржу… он ел мясо! Ел, ел, ел! — Самооправдательные ссылки на неконвенциональное поведение, дурные привычки и человеческие слабости великих людей (особенно вождей марксизма), по-видимому, типичны для споров интересующих нас лет. Этот, так сказать, argumentum ad classicum часто выдвигался в спорах о новой и старой культурах. В «Бане» Маяковского идет спор о том, играл ли Карл Маркс в карты [1929; д. 2]. В фельетоне «Смокинг Маркса» советскую машинистку собираются вычистить за следование моде. В ответ она указывает на фотографию модно одетого молодого Маркса: «Сам Маркс, обратите внимание, в смокинге и с чемберленовским моноклем. А меня, скромную совслужащую, за фестончики чистят. Маркс-то каким франтом ходил. А я чем хуже его?» [Чу 36.1929]. В одном фельетоне вспоминаются чудачества Ф. Лассаля, ездившего на рабочие собрания в роскошной карете [в спорах о машине, С. Карташов, Последнее утешение, См 21.1928]. У И. Эренбурга героев интересует, пил ли Сократ водку [В Проточном переулке (1926), гл. 14].

Говорить о Льве Толстом уважительно «граф» — еще одна черточка тогдашнего иронического стиля: «Граф, конечно, хорошо писал. Но устарело это» [И. Эренбург, там же].

17//6

Был тот час воскресного дня, когда счастливцы везут по Арбату с рынка матрацы… Они везут их стоймя и обнимают обеими руками. — К числу таких счастливцев принадлежал и Ильф, купивший матрац в 1924 в связи со своим вселением в гудковское общежитие, как о том вспоминает С. Гехт: «Ильф купил за двадцатку на Сухаревке матрац. Вид у Ильфа, когда он вез этот матрац на извозчике и пристраивал потом на полу, был самодовольный, даже гордый» [в кн.: Воспоминания об Ильфе и Петрове]. Ю. Олеша характеризует чувства Ильфа несколько иначе: «[Мы] презрительно относились к пружинным, купленным на Сухаревке матрацам, именуемым тахтами» [там же]. Матрацы, кровати (вдова Прокопович в «Зависти»), диваны (Лоханкин), подушки (Иван Бабичев), одеяла и т. д. в спорах 20-х гг. часто знаменуют обывательщину и лень; из атрибутов спальни выступают с положительным знаком лишь будильники [см. ЗТ 4//4]. Матрац, приобретаемый на рынке, служит символом семейного очага и благоустраиваемого быта в юмористике писателей, близких к «Гудку»; ср., например, финал рассказа В. Катаева «Ребенок» (1928): «На высоком сиденье пролетки, как на троне, помещались Людвиг Яковлевич и Полечка, с двух сторон поддерживая полосатый матрац, поставленный стоймя». В комедии В. Катаева «Квадратура круга» (1928) комнату молодоженов украшает «продавленный полосатый пружинный матрац, установленный на четырех кирпичах, — из числа тех, что именуются злобно «прохвостово ложе»» [д. 1]. Такой же матрац на кирпичах служит мебелью Коле и Лизе в ДС 16–17. В рассказе Е. Петрова «Семейное счастье» он установлен на двух пустых ящиках.

Уделив столько внимания матрацу и способу его перевозки, юмористы «Гудка» уловили одну из характерных черт тогдашнего быта. Иностранцы, описывающие Москву в 1927, отмечают, что ввиду отсутствия грузовиков и фургонов любые грузы, вплоть до самой громоздкой мебели, перевозятся на извозчиках. «Пружинный матрац, размером превосходящий сами дрожки, — вполне обычное уличное зрелище; русский человек готов спать на сколь угодно жесткой постели, но когда он позволяет себе немножко роскоши, то первым покупаемым предметом почти неизменно бывает пружинный матрац… Он везет его домой на извозчике, и матрац — это еще далеко не предел того, что извозчик может уместить в свой экипаж…» [Wicksteed, Life Under the Soviets, 90–91; Benjamin, Moscow Diary, 19].

17//7

Финагент, собравши налог, как пчела собирает весеннюю взятку, с радостным гулом улетает в свой участковый улей. — Ср. Пушкина: Пчела за данью полевой / Летит из кельи восковой [Евгений Онегин 1.VII]. Пчела — символ терпеливого сбора и накопления ценностей, часто применяемый для сравнений в средневековой литературе (например, у Кирилла Туровского с пчелой сравнивается монах, у Даниила Заточника — сам сочинитель).

17//8

Матрац ненасытен. Он требует жертвоприношений… Ему нужна этажерка… он требует занавесей, портьер и кухонной посуды… — Пойди! Купи рубель и скалку!.. Мне стыдно за тебя, человек, у тебя до сих пор нет ковра!.. Работай!.. Я сломлю твое упорство, поэт!.. — Вы пугаете меня, гражданин матрац! — Молчи, дурак!.. — Я убью тебя, матрац! — Щенок! Если ты осмелишься это сделать, соседи донесут на тебя в домоуправление. — Рубель — стиральная доска с волнистой поверхностью.

Этюд о требовательном матраце имеет давнюю традицию. Вещи, восстающие против человека, чинящие над ним насилие, — мотив известный: ср. хотя бы «Мойдодыра» К. Чуковского или «Историю с чемоданом» Бунина. Близкие параллели к данному месту ДС обнаруживаются в сатириконовском юморе. В стихотворении В. Князева «Власть вещей» книжный шкап тиранит своего владельца: И вот велит мне грозный шкап: / «Меняй квартиру, жалкий раб!»… / Два воза мебели простой / Перевезет и ломовой, / Но книжный шкап… изящен он… / Он властно требует: «Фургон!». Затем шкап требует сменить обои, убрать чертежи, стол и диван. Наконец, наступает очередь хозяина: И вот кричит мне книжный шкап: / «Пошел из дома, жалкий раб!» [В. Князев, 1-я книга стихов, 399]. В рассказе Тэффи «Жизнь и воротник» героиня покупает крахмальный воротник с желтой ленточкой, который вскоре «потребовал новую кофточку», затем «круглую юбку с глубокими складками», затем «безобразный волосатый диван» и т. п. Воротник становится властелином человека, заставляет героиню закладывать вещи и толкает ее на безнравственные поступки. [Курсивы мои. — Ю. Щ.]

Тема власти вещей над человеком часто затрагивалась писателями в период нэпа в рамках антимещанской темы; ср., например, знаменитый рассказ В. Катаева «Вещи» или стихотворение В. Гусева «Поход вещей», где кухонная утварь наступает на человека, настаивает на своих правах, торжествует над «песнями» [НМ 07.1928], или стихи Т. Тэсс «Вещи и мы» — о том, как в день получки наступают на человека матрацы, шкафы и т. д., требуя купить их [Чу 12.1929], или фельетон А. Зорича «Башмаки», где обувь становится господином своего владельца [Чу 10.1929]. Когда в стихотворном фельетоне Ю. Олеши гражданин заводит отдельную квартиру, вещи начинают взывать к нему еще с магазинных полок: «Купи меня!» [Зубило, Быта копыто, См 39.1928].

Стилистически диалог человека и матраца содержит отголоски экспрессионистских драм Л. Андреева — «Анатэма», «Жизнь Человека», «Царь-Голод» (далее А, Ж, Г и номер картины), пестрящих восклицаниями, угрозами, приказаниями, интонационно близкими к тому, что мы имеем в ДС. Ср.: «Танцуй, Давид, танцуй!.. Раздай имение нищим, дай хлеб