Романы Ильфа и Петрова - Юрий Константинович Щеглов

счастья» (1906), неоднократно положенному на музыку, где повторяется рефрен: Сказки любви неземной.

В 1918 вышел фильм «Молчи, грусть… молчи… (Сказка любви дорогой)», в котором снимались все главные звезды русского немого кино [см. Советские художественные фильмы, т. 3; Луначарская-Розенель, Память сердца, 385].

Поэтические чувства Воробьянинова имеют прообраз у Ф. Сологуба: «[Глядя на Людмилу, директору гимназии] Хрипачу вдруг захотелось сказать, что она «прелестна, как ангел небесный», и что весь этот инцидент «не стоит одного мгновенья ее печали дорогой». Но он водержался» [Мелкий бес, гл. 31].

18//5

Ему хотелось… пить редереры с красоткой из дамского оркестра в отдельном кабинете. — Редерер — марка шампанского; имела распространение в России с середины XIX в. «Запотевшие серебряные ведра с битым льдом, откуда выглядывали золотые горлышки шампанского «редерер»», вспоминает В. Катаев. «Слово «редерер» удивительно складно соединялось со словом «скетинг-ринг»». Ассоциация редерера с отдельным кабинетом была обычной, ср. Аверченко: «Редерер, который она распивает по отдельным кабинетам с любовниками», — или песенку Н. Монахова на известный мотив «Я обожаю»: Франт в кабинете ночь кутит, / Пьет редерер и ей твердит: / Я обожаю! (2 раза). [Катаев, Разбитая жизнь, 33; Аверченко, Четверг; Полный сборник либретто для граммофона, ч. 2:166.]

18//6

«Это май-баловник, это май-чародей веет свежим своим опахалом». — Из стихотворения К. М. Фофанова «Май»: Что-то грустно душе, что-то сердцу больней, /Иль взгрустну лося мне о бывалом?/ Это май-баловник, это май-чародей / Веет свежим своим опахалом… (1885).

18//7

Это Жарова стихи? — В очерке Е. Петрова «Граждане туристы» во время автоэкскурсии по Кавказу один пассажир читает вслух из «Мцыри», другой спрашивает: «Это Жарова стихи?» [ТД 12.1928; Ильф, Петров, Необыкновенные истории…, 158].

Жаров Александр Алексеевич (1904–1984) — поэт, входивший, наряду с А. Безыменским, М. Светловым, И. Уткиным и др. в плеяду «комсомольских поэтов» 20-х гг. (наиболее известное его произведение тех лет — поэма «Гармонь», 1926), автор многих популярных советских песен: «Взвейтесь кострами, синие ночи», «Песня былых походов», «В предгорьях Алтая», «Ходили мы походами» и др. Стихи Жарова, проникнутые бодрой романтикой первых послереволюционных лет, воспевавшие комсомольскую юность и «поэзию российских деревень», пользовались громадным успехом у молодежи: «Очень мне нравится Жаров — как он пишет про наш нахальный комсомол» [говорит девушка на стройке; И. Эренбург, День второй, гл. 15]. Для верной ему молодежной аудитории Жаров был одной из главных фигур советского Парнаса. «Мои сотоварищи тогда Маяковского не-газетчика просто не знали. Прочтенная мною однажды «Флейта-позвоночник» вызвала общее удивление, зато Безыменского и Жарова знали назубок» [Гладков, Поздние вечера, 263]. О предпочтении молодыми Жарова Маяковскому свидетельствует также С. Липкин [Квадрига, 289]. Для простенькой советской девушки Лизы Жаров, по-видимому, является мифологизированной фигурой Поэта, которому приписываются любые чем-либо привлекшие стихотворные строки. Традиционно эту роль в культурном кругозоре обывателя играл Пушкин. Ср.: «…переписал очень хорошие стишки: «Душеньки часок не видя, Думал, год уж не видал; Жизнь мою возненавидя, Льзя ли жить мне, я сказал». Должно быть, Пушкина сочинение» 2 [Гоголь, Записки сумасшедшего; обратим внимание в последней фразе на тот же порядок слов, что и в «Жарова стихи»]. «Штабс-капитан Полянский стал уверять Варю, что Пушкин в самом деле психолог, и в доказательство привел два стиха из Лермонтова» [Чехов, Учитель словесности]. «Помню… одно мелкое, ерундовое стихотворение Пушкина: «…Скажи мне, ветка Палестины…» (Голос с места: Это из Лермонтова)» [Зощенко, Речь о Пушкине]. «Гусар беззаботно расхохотался: — Как там это у Пушкина говорится: Не стоит, право, Бокль хорошего бинокля! Купите-ка бинокль» 3 [Колесников, Святая Русь, 155] 4.

Таким образом, смысл данного места ДС — замена Пушкина Жаровым в советском массовом сознании в качестве «основного поэта» 5. О подобных заменах больших величин малыми Ильф и Петров писали не раз: ср., например, в ЗТ 9 экскурс о большом мире, где написаны «Мертвые души», и маленьком, где сочинена песенка «Кирпичики»; рассказ «Разговоры за чайным столом», где ведущей фигурой современной литературы оказывается пролетарский поэт Аркадий Паровой, и т. п.

18//8

Ухаживание Воробьянинова за Лизой. — Неудачное волокитство «человека с раньшего времени» за советской девушкой на фоне декораций дореволюционной культуры — в частности, популярных в те годы особняков и усадеб-музеев — весьма характерный мотив 20-х гг.

Близкую параллель к ДС находим в сценарии В. Маяковского «Любовь Шкафолюбова» (1926–1927), где роман также развертывается среди старинной мебели — в «музее-усадьбе XVIII в.». Легкомысленная машинистка Зина, поссорившись со своим другом-летчиком, заходит в музей и, подобно Лизе, восхищается антикварной мебелью: «Ведь жили же люди без этих проклятых машин» (ср. в ДС: «Эх! Люди жили!»). Ею пленяется хранитель музея, гротескный обломок старины Шкафолюбов; после комичного ухаживания, в котором нелепый поклонник терпит фиаско, девушка возвращается к летчику [Поли. собр. соч., т. 11]. Отрывки из сценария, дающие лишь общее представление о сюжете, были опубликованы в газете «Кино» в июне 1927.

Нечто похожее — в рассказе Даниила Фибиха «Девушка из толпы». Герой, музейный работник, «рассказывающий слесарям и красноармейцам о Тинторетто», ухаживает за встреченной в парке девушкой, говорит ей красивые слова, ведет в кафе, но все напрасно, т. к. она убегает от него к «комсомольцу в голубом, пропотелом под мышками тельнике», который с холодным презрением оглядывает «чопорные залы» музея [в кн.: Фибих, Дикое мясо].

В рассказе Л. Никулина «Листопад» в советский музей-усадьбу приходит ее совершенно опустившийся прежний владелец-князь; он открывается своему бывшему служащему, ныне смотрителю музея; тот его кормит и поит в своей комнатке — все это мотивы знакомые [см. ДС 5//22]. Подвыпив, бывший князь пытается грубо лезть к комсомолке Лизе [sic]: «Крошка, поди сюда…» У Лизы есть, однако, друг и защитник, вузовец Яшин [КП 49.1926].

В рассказе Н. Москвина «Встреча желаний» [в одноименной книге] старичок-интеллигент, ездивший в 1911 г. на выставку в Барселоне (ср. поездки в Европу Воробьянинова), ухаживает за деревенской девочкой-цветочницей, однако так и не решается приступить к более решительным действиям.

В этот круг сюжетов вписывается и треугольник Кавалеров — Валя — Володя в «Зависти» Олеши. Общая схема подобных историй — любовное унижение, наносимое утонченному человеку грубоватыми людьми нового поколения. Историческая или социальная обреченность, символизируемая через поражение в любви, часто на фоне реликвий старинной культуры, к которой принадлежит и которою стремится соблазнить советскую девушку неудачливый поклонник, — мотив, как видим, достаточно распространенный. У соавторов он в юмористическом преломлении представлен также семейной драмой Лоханкина, который со своими книгами и ямбами тоже причисляет себя к дореволюционной традиции (см. обсуждение этого вопроса в комментариях к ЗТ 13). К этому сюжету примыкает и неудача самого Бендера, у которого уводит Зоею «представитель коллектива» Фемиди [ЗТ 35].

18//9

Молитесь на меня, молитесь! —