Думай как великие. Говорим с мыслителями о самом важном - Алекс Белл

Гипотез не измышляю. Если вы не в состоянии что-то доказать, то все остальное, что вы говорите – чушь, фантазии, домыслы. Например, меня много раз просили объяснить, каким образом работает открытый мною закон всемирного тяготения. Ведь это и вправду может казаться странным. Как Земля и Солнце, или поверхность Земли и пушечное ядро, на расстоянии, без какой-либо видимой связи, только благодаря их массе, тяготеют друг к другу? Если бы на моем месте был любой другой философ, он обязательно придумал бы объяснение. Наплел бы что-то о «всемирном эфире», как Пифагор, или о «вихрях материи», в духе Декарта.

– Но к чему-то вы все же склоняетесь?

– Я много размышлял о природе тяготения, но ни к чему не пришел. Нет никакой связи между Землей и падающим ядром, которую можно было бы увидеть, пощупать, измерить. А фантазии – это дело поэтов. Истинному ученому надо иметь мужество, чтобы сказать «я не знаю». Так вот: я не знаю.

– Как физик-естествоиспытатель, верите ли вы в загробную жизнь?

– Библия, в которую я верю, утверждает, что она есть. Что это такое с точки зрения науки, я тоже не знаю. Простите, у меня дела. Если по существу у вас больше нет вопросов, разрешите откланяться.

Концовка нашего разговора с Ньютоном – поначалу острого – оставила у меня приятное послевкусие. Я искренне, от души поблагодарил его за уделенное мне время.

Отказ от трактовки механизма всемирного тяготения делал английскому гению честь. Первым, кто предложил внятное и логичное объяснение этой вечной загадке, оказался Эйнштейн спустя двести лет. Его объяснение, хорошо подкрепленное математически (искривление пространства под действием массы), тем не менее, тоже не вполне ясно раскрывает суть механизма главного закона Вселенной. После Эйнштейна появилось немало других, тоже вполне научных версий на этот счет.

Мой вояж из Кембриджа в Ганновер (крупный, но очень провинциальный город в самом центре Германии) оказался долгим и куда менее приятным. Мне пришлось вернуться во Францию, а затем пересечь все Нидерланды, перебираясь через бесконечные каналы, низменности и дамбы. В начале октября в Германии резко похолодало, начались снегопады, и ехать напрямую через густые леса было небезопасно. Чтобы не застрять посреди бездорожья и не попасться разбойникам, мне пришлось сделать большой крюк через весь юго-запад страны, включая старинные города Аахен и Кельн. В Ганновере, при всей спешке, я оказался только спустя три недели, сильно измотанный.

Этот город считался важным торговым центром. Раз в год, в конце весны, здесь проводилась огромная общеевропейская ярмарка. Но сейчас, промозглой осенью, Ганновер не произвел на меня никакого впечатления. Знаменитые ярмарочные кварталы в деловом центре были составлены массивными, но невыразительными и архитектурно скучными зданиями из темно-красного кирпича. Некоторые из них служили торговыми помещениями, другие – просто большими складами. Возможно, во время ярмарки центр Ганновера был весьма оживлен, однако, сейчас в этих мрачноватых кварталах встречались лишь редкие прохожие. Было не то чтобы очень холодно, но неприятно: пронизывающий ветер с реки, носивший по земле жухлые листья, продувал до костей. Складывалось ощущение, будто я нахожусь где-то в абсолютной глуши, а вовсе не в торговом и географическом центре Европы.

Разыскать Готфрида Лейбница оказалось несложно. Хотя в Германии было немало университетов, и все больше немецких ученых теперь играли заметную роль в разных сферах науки, в целом дела в ней на государственном уровне обстояли неважно. Вероятно, причина была в феодальной раздробленности. Многочисленные германские земли принадлежали мелким местным правителям, князьям, курфюрстам, каждый из которых не имел ни достаточных средств, ни тем более желания содержать при себе штат ученых. Жалование университетских профессоров тоже было весьма скудным. Поэтому многие, если не большинство ученых Германии имели другую, основную, кормящую их профессию, а наукой занимались в свободное время.

Даже такой видный и всемирно признанный ученый, как Готфрид Лейбниц, не был исключением. В молодости он работал в нескольких немецких университетах, но затем бросил преподавание, ринувшись в пучину своих разнообразных увлечений: много путешествовал по всей Европе, состоял в тайных обществах, служил советником у разных правителей. Однако, в зрелости, не накопив богатств, поступил на службу к молодому правителю Ганновера. Тот платил ему жалование, и даже предоставил Лейбницу большой дом в центре города. Но он ничего не понимал в науке, и даже не представлял себе, какого масштаба человек и ученый оказался в его распоряжении. Для него Лейбниц был не более чем подручным: составить поздравительное письмо, перевести текст с латыни, навести порядок в библиотеке, подобрать подходящую горничную. Разумеется, Лейбницу претила эта работа. Однако его жизнь сложилась так, что лучших вариантов обустройства на старости лет у него не было. Кроме того, в дни, когда его патрон был в разъездах (что случалось нередко) он мог спокойно, без помех заниматься научной работой.

Масштаб интересов и знаний этого человека был таким, что в это до сих пор трудно поверить. Готфрид Лейбниц не просто был эрудитом и универсалом. Многие историки науки утверждают, что именно он был последним ученым в истории, который был глубоко сведущ во всех сферах современных ему знаний. Лейбниц был практически Аристотелем новой эры. Ввиду бурного развития наук, начавшегося как раз в то время, после Лейбница быть знатоком переднего края всех наук стало физически невозможным для одного отдельно взятого человека, каким бы гением он ни был.

В отрочестве Лейбниц увлекался библейскими текстами, перечитал почти всех древнегреческих философов, поэтов, драматургов. Обладал феноменальной памятью – мог цитировать прочитанное дословно. Говорили, что к четырнадцати годам он прочитал больше книг, чем средний ученый читает за всю жизнь. При поступлении в престижный университет в пятнадцать лет он уже знал больше, чем выпускники того же заведения. В двадцать лет Лейбниц стал доктором права (что в те времена было очень почетно), издал свою первую философскую работу и изобрел самый совершенный в мире арифмометр: механический прообраз современного калькулятора. До него подобные приборы могли только складывать и вычитать. Хитроумный арифмометр Лейбница позволял осуществлять также умножение, деление и даже извлечение квадратного корня.

Спустя несколько лет Лейбниц посетил Лондон, чтобы продемонстрировать арифмометр ученым Королевского общества. Те пришли от устройства в восторг. К сожалению, на том заседании не присутствовал Ньютон – рядовой член общества, он бывал в Лондоне лишь иногда. Но слухи о молодом талантливом немце до него дошли. Ньютон написал ему письмо, тот ответил. В своем втором письме Лейбницу (который ему поначалу явно понравился живостью ума) Ньютон как раз и похвастался мимоходом своим «методом флюксий».

Еще через несколько лет математика захватила Лейбница с головой. Неизвестно, послужило толчком письмо Ньютона или что-то другое. Основным фронтом его