Полуночные поцелуи (ЛП) - Бенедикт Жанин

* * *

Моя жизнь — это сон наяву, от которого я отчаянно хочу проснуться. К четвертой ночи, проведенной дома, я превратился в труп. Я полностью отказался от попыток вести себя нормально. Это требует слишком больших усилий, и я не могу. Я просыпаюсь и задаюсь вопросом, какого черта я все это делаю, и остаюсь опустошенным, когда на ум не приходит никакого ответа.

Сначала мама позволяет мне пребывать в этом пограничном состоянии, не вмешиваясь. Она слишком занята, подрабатывает, потому что на прошлой неделе попала в аварию, и страховка не покрывает всех убытков. Поэтому она по большей части оставляет меня в покое, но заходит в мою комнату, чтобы посмотреть, жив ли я, упрекает меня за то, что я не ем и не пью, и брызгает какой-то жаропонижающей жидкостью, потому что:

— От тебя ужасно пахнет.

Но на пятый день она отказалась позволить мне барахтаться в одиночестве. Я веду ночной образ жизни, хотя называть это так слишком великодушно, поскольку я едва существую, лежу в постели, делаю абсолютно все, что угодно, или сплю. Только под покровом темноты я принимаю меры. Я встаю, вылезаю из окна и ложусь на траву.

У мамы сегодня выходной. Она будит меня в девять утра и заставляет пойти с ней на прогулку. Она пытается разговорить меня, но я так боюсь того, что скажу или как поведу себя, что молчу, мои ответы вялые и короткие.

Но это нормально, потому что она разговаривает. Она рассказывает мне о том, какой была ее жизнь. Ее любимый хирург переехал в другую больницу, так что теперь она в основном ассистирует молодому, подающему надежды кардиоторакальному хирургу. Он ей не нравится. Она говорит, что это потому, что он слишком новичок и не привык к рабочему процессу, но я знаю, что это еще не все. Я задаюсь вопросом, не обращаются ли с ней плохо, и вспышка ярости пронизывает меня насквозь. Однако я подавляю это, съеживаясь от его вида.

— Я не могу дождаться, когда ты станешь знаменитым футболистом, — мечтательно говорит она, беря меня под руку, когда мы поворачиваем за угол. — Я приеду на работу на одной из твоих шикарных машин и заставлю всех завидовать. Они все будут добры ко мне и постараются стать моими друзьями.

Я едва выдавливаю улыбку, мое сердце стремительно падает. Мое отвращение к самому себе усиливается. Это идеальный момент, чтобы рассказать ей о тренере и о том, что я ему сказал, и о том, как это поставило меня в опасное положение, когда я не уверен не только в своем статусе в команде, но и в своей будущей карьере футболиста. Она не знает об этой части. Она знает только о том, что произошло из телевизора.

Но я этого не делаю. Мама смотрит на меня снизу-вверх, ее губы растянуты в добродушной улыбке. Я хочу подарить ей это, даже если это шутка. Я хочу подарить ей мир и все, что находится в пределах его орбиты. И если я не могу этого сделать, то, по крайней мере, я могу позволить ей еще немного пожить в надежде.

— Когда я стану знаменитым футболистом, тебе вообще не придется ходить на работу. Я позабочусь о тебе, ма.

* * *

Моника пугает меня. Не потому, что она особенно страшный человек, а потому, что она странная и непредсказуемая.

Например, прямо сейчас она стоит у моей кровати, тихая, как мышка, и гладит старушку Мяу в своих объятиях. Я дремлю, мечтая о синей меланхолии, когда у меня возникает ощущение, что кто-то наблюдает за мной. Я открываю глаза и визжу.

— Какого хрена, Моника? — я вскрикиваю от удивления, переворачиваясь на другой бок, чтобы зарыться лицом в подушку. Мое сердце бьется со скоростью мили в минуту. Если бы кто-то в моей семье стал психопатом-серийным убийцей, это была бы она.

Моя младшая сестра отвечает не сразу, а когда отвечает, в ее голосе слышится тревога.

— Катя возвращается домой сегодня вечером.

Я ворчу в подушку.

— И мама говорит, что ты должен поужинать с нами.

Еще одно ворчание.

— Если ты этого не сделаешь, она разозлится.

— Не так сильно, как она разозлится, когда узнает, что у тебя есть парень. Стены между нашими комнатами тонкие, как бумага.

Моника резко вдыхает, и раздается мяуканье. Ее кот плюхается на мою кровать и издает недовольный звук, прежде чем перелезть через меня и устроиться на другой стороне матраса.

— Ты что, подслушивал? Ты чертов извращенец! — визжит она, давая мне пощечину.

Я вскрикиваю от удивления, откатываясь в сторону, чтобы она не могла дотянуться, и ловлю себя на ногах, прежде чем упасть с кровати.

— Моника, ударь меня еще раз. Я рискну, — рычу я, напуская на себя тот хмурый вид, который всегда пугал ее, когда она была моложе.

Однако это не служит по назначению. Непреклонный вызов запечатлен на ее лице, но, по крайней мере, она опускает свою довольную руку.

— Если ты расскажешь, я собираюсь…

— Что? — я сажусь, чтобы натянуть одеяло на колени. — Что ты собираешься делать?

Она прикусывает нижнюю губу, прищурив глаза, но ничего не говорит.

Я ухмыляюсь.

— Это верно. Ничего, — отворачиваясь от нее, я машу рукой в воздухе, чтобы прогнать ее.

Она не понимает намека, и пружины моего матраса скрипят, когда она опускается.

— На самом деле… — ее дыхание прерывается, и она шумно сглатывает. — Могу я… могу я спросить тебя кое, о чем?

О, пожалуйста, Боже, пожалуйста, не говори о сексе. Что угодно, только не секс. Я умоляю тебя. Она моя младшая сестра. Мне придется убить того ублюдка, который прикоснулся к ней, и я пытаюсь быть менее жестоким, чувак.

— Э-э… — я осторожно поднимаю голову, чтобы посмотреть на нее. — Уверена?

Моника поджимает губы, и я вижу, как шевелятся ее губы, как будто она пытается подобрать правильные слова. Это только усиливает мое беспокойство, и, чтобы не взорваться, я вмешиваюсь.

Не будь придурком и не называй его говнюком. Не делай этого.

— Это из-за твоего парня?

Она кивает, легкий румянец окрашивает ее щеки. Может быть, она помнит лекцию, которую я прочитал ей на каникулах в День благодарения о том, что мужчины — корень всего зла и что ей не разрешается ни с кем встречаться, пока ей не исполнится пятнадцать, и мама без колебаний поддержала это решение. Фиаско, постигшее молодую жизнь Кати на свиданиях, оставило у нас обоих шрамы.

— Разве он плохо с тобой обращается? — я добавляю, когда она колеблется. Тон моего голоса спокоен, но я уже придумал несколько способов заманить этого парня в глухой переулок и избить его до полусмерти.

— Нет! — Моника почти кричит. Она кладет руку на напряженную мышцу моего бицепса. — Нет. Боже, нет. Он не… он такой милый.

— Это правда он? Или он просто пытается залезть к тебе в штаны?

Моника бледнеет от ужаса при моем замечании.

Я встаю, толкая старушку Мяу.

— Не смотри на меня так. Я тебе сто раз говорил: все мужчины — собаки, которым нельзя доверять.

— Тогда это делает тебя собакой, — огрызается она. — И тебе нельзя доверять.

Образ разбитого лица Греты вспыхивает в моем сознании, и мое горло горит. Ты понятия не имеешь, Ика.

— Это не обо мне. Это о тебе и том придурке, с которым ты встречаешься.

— Ты не помогаешь, — выдавливает она сквозь стиснутые зубы.

Я тру лицо и откидываюсь на скрипучий металлический каркас кровати, но она уже встает, чтобы уйти.

— О, давай, Ика, — настаиваю я. — Скажи мне, что не так.

Она фыркает и качает головой.

— Забудь об этом. Очевидно, что ты будешь вести себя по-идиотски из-за этого, так что я просто собираюсь поговорить с Катей, когда она приедет сюда.

Два ответа вертятся у меня на кончике языка. Первый — это использование ею слова «член» и словесная порка, которую я отчаянно хочу ей нанести за то, что она неуважительно обошлась со мной. Второй — это ее очевидная попытка заставить меня почувствовать себя бесполезным, заговорив о Кате.

Но, увы, я выше этого, и больше всего на свете я искренне беспокоюсь о ней. С тех пор как она пошла в среднюю школу, Моника доверяла нам все меньше и меньше, и даже если половое созревание оказало похожее влияние и на Катю, и на меня, это огорчает, учитывая, насколько она молода.