Полуночные поцелуи (ЛП) - Бенедикт Жанин

И это потому, что разочарование — это все ментальное. В сознании есть зеркало, отражающее сфабрикованную реальность, но, когда жребий брошен, как только брошен камень и зеркало разбивается вдребезги, все кончено. Живописная фантазия этого человека разорвана на части, и остается только гадать, что делать.

Что портит эту ситуацию «девять путей в ад», так это тот факт, что в этот самый момент я искренне жалею, что вообще узнала правду. Таким образом, я могла бы оставаться в своем фантастическом мире, где существует блаженное представление, которое я выдумала о нас с Отисом.

Иногда лучше жить во лжи, чем смотреть в лицо сокрушительной правде.

Мне нужно, чтобы Отис позволил мне жить в мире, который я создала, где мы оба счастливы, мы вместе, все замечательно, и ничего этого не произошло, потому что Отис в моем представлении никогда бы не сделал ничего подобного.

Я слабая, и как бы сильно я ни ненавидела себя за это, я ненавижу себя еще больше за то, что не ненавижу его.

— Солги мне. Сделай это, — поддразниваю я, но он не клюет на наживку, и моя грудь наполняется покалыванием. — Черт возьми, сделай это. Скажи мне, что ты этого не делал! — Я кричу. Не думаю, что я когда-либо так повышала голос на кого-то, кто не является моей семьей, но я раздавлена и нахожу утешение в крике освобождения.

После всего этого он должен был это сделать? Испортить это для меня? Неужели он не знает, как трудно мне было смириться с мыслью о нас? Как он мог?

Как бы мне ни хотелось полностью обвинить его, я не могу. Я знаю, что несу часть вины на себе. Потому что правда в том, что я знаю Отиса, но я не знаю — знаю его. Я позволила себе заполнить пробелы, создать его версию без перекрестных ссылок на то, что существовало до меня.

Просто потому, что он был внутри меня, заставлял меня смеяться и улыбаться и заботился обо мне в качестве, выходящем за рамки его обязанностей, не означает, что я знаю его, и сегодняшние события сделали это более чем очевидным.

Громкость моего голоса была слишком высока, и он поворачивается всем туловищем, чтобы закрыть дверь. Поворачиваясь ко мне лицом, он вздыхает, его тон мягкий.

— Мы можем сесть и поговорить? Мое колено чертовски убивает меня прямо сейчас.

Часть меня хочет броситься вперед и приласкать его. Я борюсь с этим желанием с тех пор, как он вошел сюда. Должно быть, у него был дерьмовый день, об этом свидетельствует усталость, написанная на его удрученном лице.

Но каким бы дерьмовым ни был его день, он не имел права делать ничего из того, что он сделал, и я не собираюсь отказываться от своих убеждений, потому что меня выпороли из-за парня, названного в честь коровы на Nickelodeon.

Издав саркастическое фырканье, я закатываю на него глаза, желая казаться жесткой.

— На что, черт возьми, это похоже? Сеанс психотерапии?

Он вздрагивает и смотрит на мои ноги. Усталость, искажающая лицо Отиса, сменяется печалью. Он тяжело вздыхает и слегка качает головой, закрывая глаза, чтобы скрыть бушующие в них эмоции.

Я не знаю, что я все еще здесь делаю или чего я хочу достичь с помощью такого разговора, как этот. Я знаю, что он сделал, и он знает, что я знаю, так что мне, наверное, следует уйти.

Вот только я этого не делаю. Я остаюсь. Я говорю себе, что это для того, чтобы выслушать его, чтобы я могла быстро и недвусмысленно покончить со всем этим. Однако в глубине души я знаю, что дело не только в этом. Я питаю слабую надежду, что, что бы он ни сказал, какое бы оправдание он ни предложил, этого будет достаточно, чтобы я простила его. Таким образом, мы сможем двигаться дальше, и он сможет быть моим. Прошло так много времени с тех пор, как я испытывала подобные чувства к другому человеку, и я заслуживаю быть счастливой, как и все остальные, верно?

За исключением того, что моя вина и забота о моей семье вынуждают меня притворяться, что этой части меня не существует.

— Если ты не собираешься садиться, тогда сяду я. — Он проходит мимо меня, останавливаясь, когда его рука касается моей. Он бросает свою сумку на пол и, кряхтя, плюхается на кровать, вытягивая больную ногу.

Некоторое время я стою к нему спиной, борясь с охватившим меня чувством опустошения, набираясь сил, прежде чем повернуться к нему лицом.

— Ты собираешься солгать мне сейчас? — я спрашиваю. — Ты собираешься сказать мне, что то, что я слышала, неправда?

— Что ты слышала? — осторожно спрашивает он.

— Много чего. Звуки в твоем доме распространяются действительно хорошо, а твои соседи чертовски громкие.

— Все? — я киваю, и он издает звук, нечто среднее между смешком и стоном. Тяжело сглатывая, его кадык подрагивает, он бормочет:

— Держу пари, ты не знаешь всего.

Во что, черт возьми, он играет? Почему он такой пассивный?

— Да? Как насчет того, чтобы ты удивил меня?

— Твой отец знает о нас.

Вопросы множатся в моей голове, и я начинаю сомневаться в рассказе, который я подслушала у его товарищей по команде, когда они вернулись домой с игры. Прибытие Отиса по той или иной причине значительно задержалось… Может быть, это и было оно.

— Он расстроился? — так вот почему ты сказал то, что сказал?

Я не могу представить, чтобы мой отец был так взбешен. Он никогда не был из тех, кто чрезмерно заботится обо мне таким образом. Поначалу он может быть недоволен, но только потому, что ему не нравится идея о том, что его игроки занимаются сексом с его дочерью.

Отис поджимает губы, прежде чем медленно покачать головой.

— Не совсем. Просто раздражен тем, что я недостаточно уважал его, чтобы что-то сказать по этому поводу.

Я возвращаюсь к исходной точке, чертовски расстроенная.

— Если не это, то… Что? Как ты мог? — я делаю шаг к нему, отказываясь от своего прежнего отношения. Шаркая ногами, я встаю перед ним, возвышаясь над его усталым, ссутулившимся телом. Он смотрит на стену позади меня, четко очерченные мышцы его челюсти подрагивают, когда он сжимает и разжимает челюсти.

— Как ты мог сказать такое моему отцу?

— Я не хотел, — как будто его здесь нет со мной, его мысли в другом месте. — Я не хотел делать, говорить ничего из этого. Это как бы само собой вырвалось. Я никогда не хотел…

Я не отвечаю.

Давящая тишина, которая нависает над нами, выводит Отиса из транса, и он смотрит на меня. Я не знаю, что заставляет его потянуться ко мне, но это движение заставляет меня наклониться чуть дальше, чем он может дотянуться. Когда мозолистые подушечки его пальцев касаются мягкой кожи моей руки, я вздрагиваю и отдергиваюсь, как будто обожженная. В его глазах отражается пренебрежение, которое он испытывает из-за моего отказа.

Пришло время уходить. У меня есть на то причина, какой бы жалкой она ни была. Я внесла свою лепту, попытавшись увидеть причину в его поведении, и теперь мне пора отпустить его, разорвать связи, двигаться дальше. И все же та глупая, жалкая часть меня, которая находится в состоянии «нравится плюс» — не любовь, но немного глубже, чем нравится, потому что это больше не похоже на простое увлечение, не позволяет мне.

Я становлюсь одной из тех людей, которых презираю, и остаюсь, позволяя себе причинять еще большую боль с каждой секундой, когда я нахожусь в его обществе, сталкиваясь с правдой о нем.

— Так зачем же ты это сделал? — мои глаза сухи, но печаль сквозит в каждом произносимом мной слове. — Ты не хотел этого и, вероятно, знал, что не должен был этого делать, но ты сделал. Почему?

Он машет рукой, открывая и закрывая рот, как рыба фугу.

— Я был зол.

Я ожидала какого-нибудь великодушного ответа.

— Ты был зол, — повторяю я, проверяя логику в его ответе. Я свожу брови вместе. — Ты был зол, поэтому решил… Что? Как ты мог… Как ты вообще мог… — я не могу подобрать нужных слов. Они застряли у меня в горле, неверие мешает им пройти.

— Я не думал, — Отис делает глубокий вдох, затем откидывает назад свои растрепанные волосы, кладет локти на бедра и опускает голову на тыльную сторону ладоней. — Послушай, Джи, я чертовски устал. И я так рад, что ты здесь, но можем ли мы поговорить об этом…