Полуночные поцелуи (ЛП) - Бенедикт Жанин

— Привет, ма, — зову я, приоткрывая дверь. Старушка Мяу пытается обойти меня, но я быстро наклоняюсь и хватаю ее.

— Привет, сынок, — поет ма в ответ.

Когда я полностью открываю входную дверь, я вижу Монику, сидящую на диване, закинув ноги на кофейный столик, пока мама убирает, громко играет музыка, сотрясая рамки для фотографий на стене. Моника едва поднимает на меня взгляд и бурчит приветствие, прежде чем повернуться к маме и крикнуть:

— Теперь я могу пойти в закусочную? Я опаздываю, а Мэри уже сделала заказ для меня.

Музыка прекращается, и мама громко прищелкивает языком.

— Да, как будто ты заботишься о своей семье, избалованная девчонка. Уходи! — она явно сыта по горло чем-то, что произошло до моего приезда. Она прогоняет свою младшую дочь хмурым взглядом и безрассудным взмахом руки.

Моника достаточно умна, чтобы не возражать, и она обходит меня и мой чемодан, чтобы выскользнуть за дверь. Тогда я бросаю нашу кошку, уверенный, что он больше не сбежит.

Мама радостно поворачивается ко мне. Она обнимает меня очень крепко, воркуя и благоговея перед тем, каким большим я вырос и каким красивым выгляжу. Это чрезмерная реакция, поскольку не прошло и месяца с тех пор, как мы виделись в последний раз. Сначала я не отвечаю на этот жест. Я немного ошеломлен этой привязанностью, поскольку в последнее время мне ее катастрофически не хватало. Но от нее пахнет цветами апельсина и дрожжами, и она прижимается ко мне так, словно замерзает, и я ее единственный источник тепла.

Мы стоим так некоторое время. Я прижимаюсь щекой к голове моей мамы. Она пытается отстраниться от меня, но я держу ее крепче. Она проводит кругами по моей спине, время от времени похлопывая меня. Это то, что она обычно делала, когда я был моложе и боролся со сном, ритмичные движения успокаивали, убаюкивая меня в состоянии покоя.

— Что-то случилось? У тебя болит колено? Ты сказал, что чувствуешь себя лучше, — бормочет она.

Я качаю головой и ничего не говорю, прижимая ее еще крепче.

Мама отстраняется от меня и делает шаг назад, ее брови озабоченно сведены вместе, губы опущены в глубокой гримасе. Она приподнимается на цыпочки, чтобы осторожно положить руку мне на лицо, вытирая невидимые слезы. Я не думаю, что она понимает, насколько эмоциональными заставляют меня чувствовать себя эти материнские ласки.

— Тогда почему тебе грустно?

Желание признаться клокочет внутри меня, сильно закипая. Было бы так легко выплакать все, что произошло, и попросить мою старую добрую маму утешить меня. Она всегда была на моей стороне, когда я был моложе, даже когда я был неправ.

Но это было, когда у нее был папа. Когда был кто-то, кто мог бы взять на себя бремя родительских обязанностей. Теперь осталась только она, и Моника ведет себя непросто, и Катя тратит много денег, и я…

Что ж, я не должен был быть таким разочарованием, таким неудачником. Предполагалось, что я буду ее идеальным первым ребенком, которым легко управлять. И даже если она не скажет этого мне в лицо, тон, которым она позвонила мне после игры, ясно дал понять, что даже если бы она встала на мою сторону, несмотря ни на что, это был тот случай, когда она не хотела там находиться.

— Мой дорогой, поговори со мной. Я хочу…

— Ма, я действительно устал. Я думаю, что пойду посплю, — я натягиваю улыбку и ухожу. Я слышу, как она тяжело вздыхает, неразборчиво бормоча что-то себе под нос. Она бы устроила драку, но у нее скоро смена.

Когда я добираюсь до своей комнаты, я плюхаюсь лицом вниз на кровать и засыпаю.

Мне снится что-то ужасное, и я просыпаюсь с мокрой наволочкой, испачканной моими слезами и потом. Хотя я не могу точно вспомнить, что мое подсознание наколдовало, чтобы напугать меня, смятение, гноящееся внутри меня, говорит мне все, что мне нужно знать.

Остаток ночи я перечитываю все сообщения между мной и Гретой, и мне больно вспоминать, насколько близок я был к счастью, когда она была рядом со мной, только для того, чтобы разжать ладонь, разжать пальцы и позволить ей выскользнуть из моей хватки.

* * *

Когда я просыпаюсь на следующее утро, я занят собой. Я потягиваюсь, перевязываю колено, кормлю старушку Мяу и готовлю завтрак. Моника ведет себя как ребенок и откусывает всего два кусочка, жалуясь, что яйца слишком жидкие и что я кладу в них слишком много ветчины и недостаточно хот-догов. Мама берет банан и чашку кофе, оставляя сорок долларов на продукты и список вещей, которые нужно починить по дому, прежде чем отправиться в больницу. Мне осталось приготовить девять целых яиц и двенадцать полосок бекона. Я изо всех сил пытаюсь справиться с этим, моя ограничительная диета в течение семестра все еще снижает мой аппетит. После этого я чувствую себя как каменная глыба, но, по крайней мере, мне удается пропустить обед.

Затем я распаковываю свое барахло и переставляю свою комнату, хотя делать особо нечего, так как она девственно чистая, нетронутая с тех пор, как я переехал с первого курса. В доме тоже уже чисто, так что я просто продолжаю список. С большинством пунктов я справляюсь самостоятельно, но, когда мне нужна помощь Моники, требуется приложить максимум усилий, чтобы заставить ее подчиниться.

К тому времени, как я заканчиваю с этим, уже одиннадцать утра, и я чувствую, что схожу с ума. Меня так и подмывает сделать то, чего я не делал с тех пор, как дедушка скончался, и открыть наш гараж. Раньше это было рабочее место папы, где он чинил машины и рисовал татуировки, но, когда он скончался, это стала комната дедушки.

Однако я не могу собраться с силами, чтобы сделать это, поэтому я подстригаю газон и смотрю на дверь, думая обо всех способах, которыми дедушка подбодрил бы меня, если бы увидел, как мне грустно. Мы курили вместе, и он позволял мне потягивать его пиво, наблюдая за мамой. Это заставляет меня слегка улыбнуться.

Поход в продуктовый магазин, банка тепловатого пива ради ностальгии и три сигареты от стресса спустя, я возвращаюсь в свою комнату. Я принимаю душ и переодеваюсь, пряча свою пропахшую табаком одежду под кровать. Я стою там некоторое время, ничего не делая, только уставившись в пустое пространство, мой разум задним числом подавляет эту единственную мысль.

К двум часам дня я сдаюсь. Притворство ничего не значит, когда я не могу отвлечься, поэтому я иду спать.

Когда я просыпаюсь, уже полночь, и на моем прикроватном столике стоит накрытая тарелка с пикадильо и стакан мангового сока. Пока я ем, я смотрю в окно и вспоминаю, как тайком выбирался из дома в школьные годы.

А потом я выскальзываю тем же путем, протискивая свое большое тело через маленькое отверстие. Вместо того, чтобы пробираться через лужайку, чтобы запрыгнуть в машину друга и покурить травки на заброшенной парковке или тайно переспать с Уильямом в задней части заброшенного Arby's, я лежу на свежескошенной земле и смотрю в бескрайнее мерцающее ночное небо. Отсюда хорошо видно, уличные фонари тусклые. Я не могу разглядеть никаких созвездий, но это не умаляет моего восхищения.

Пространство огромно и бесконечно, и когда я смотрю на него, я чувствую себя ближе к ней.

День был обманчиво теплым для зимы, но ночной воздух холодный. Я недостаточно силен, чтобы находиться здесь долго, мои зубы и кости стучат от каждого порыва ветра, но я не могу вернуться внутрь. Я не разорву эту связь, которую сам же и создал.

Когда я любуюсь ночным небом, постоянная боль в моей груди ослабевает, а давление в легких рассеивается. В моем полусонном состоянии я позволяю себе представить другую жизнь. Я другой человек, не обремененный пятнами своего характера. В этом мире, который я создаю, я совершенен, и жизнь, которую я веду, тоже. Никто меня не ненавидит, я никому не причиняю вреда. И моя привязанность, сильная и истинная, скорее желанна, чем отвергнута.

Слова слетают с моих губ, паря в воздухе.

— Я скучаю по тебе. Я люблю тебя.

Когда я возвращаюсь внутрь, я снова испытываю мучительную боль своей реальности. День уже поднялся над горизонтом. Мне придется дождаться, когда снова наступит темнота, чтобы снова обрести покой.