Любовь и ненависть - Иван Шевцов

— Тогда что ж? Халатность? — высказал предположение Струнов, но тотчас же спросил: — А это точно, что рецепт, который изъяли сегодня у морфинистки, подписан Шустовым? Подпись на экспертизу давали?

— Пока мы не заполучили подлинной подписи Василия Алексеевича. Придется просить Ирину — завтра она достанет его подпись, — ответил Ясенев.

— Ирину не нужно, — поморщился Струнов. — Лучше сделаем так: я позвоню и попрошу его написать мне кратко о случае с партбилетом. На полстранички. Кстати, история с партбилетом странная. Я не сомневаюсь, что на Шустова действительно напали трое. И что вся операция была кем-то отлично разработана, потому что до сих пор мы не смогли напасть на след преступников. — Струнов неторопливо поднялся из-за стола, достал из сейфа бумагу и сел на диван рядом с Ясеневым. — Меня заинтересовала Дина Шахмагонова. Кто она такая? Помню, у тебя на вечере в Первомай этот жених — Петр Большой, что ли…

— Высокий.

— Да, именно Высокий, пожалуй, лучше Длинный. Так вот этот самый Петр, по фамилии Похлебкин, обронил такую фразу: "Остерегайся Дины". Он кого-то предупреждал, кажется, Ирину. "Остерегайся Дины". Почему?

— Ирина называет ее Коброй, — заметил Ясенев, внимательно следя за ходом мыслей Струнова.

— Она была в близких отношениях с молодым ученым Ковалевым. Помнишь, заходил ко мне землячок Гришин, разъяснял теорию относительности?

— Да, да, что-то об атомной энергии говорил, — вспомнил Ясенев. — Тот Ковалев, который утонул при загадочных обстоятельствах, и твой друг детства просил снова заняться этим делом?

— Да, они обращались в прокуратуру. Там, кажется, пошли им навстречу, но никаких новых материалов получить не удалось. Я вспомнил о Шахмагоновой в связи с партбилетом Шустова.

— Ты думаешь, она принимала участие?

— Думать никому ни о чем не возбраняется, — уклончиво ответил Струнов. — Меня интересует вот что: почему Шахмагонова уволилась из клиники? Не формальная, а подлинная причина ее ухода?

Резко двинув плечами, Ясенев выпрямился, сказал неуверенно (его уже начали подтачивать неожиданно заброшенные в душу сомнения):

— Дальше она не могла работать вместе с Шустовым. Он подозревал ее в кознях: в истории с партбилетом и… в деле Захваткиной. Во время операции вместо новокаина она подала что-то другое.

— Зачем? — тоном следователя спросил Струнов.

— Возможно, с ее стороны была просто оплошность. Ошибка.

— А если нет?

— Это трудно доказать. Почти невозможно.

— Но ты допускаешь преднамеренный акт?

— Все может быть. — Мысли Ясенева путались, как леска у начинающего рыболова-любителя.

— Зачем? — опять выстрелил словом этот напористый человек. — Она хотела сделать ему зло? Но ведь говорят, что она была влюблена в него.

— А он не отвечал ей. Любовь ее могла перейти в ненависть и месть.

Струнов поднялся и пересел за свой стол.

— Посмотри, что получается: она любила Ковалева. Он ей не отвечал, по словам доцента Гришина. Ковалев погиб при загадочных обстоятельствах. Затем она любила Шустова и делала ему зло. Да еще какое! Погоди, это пока лишь наша с тобой гипотеза. Любила и делала зло, заметь при этом, одновременно. Я где-то вычитал, кажется у Льва Толстого: любить — это значит делать добро тому, кого любишь. Да это и без Толстого ясно, само собой разумеется. Но тут есть одна любопытная деталь: будучи влюбленной в Ковалева и Шустова одновременно, она была уже невестой Гольцера.

Ясенев смотрел в его серые глаза изумленно и выжидательно молчал, лишь мысленно произнес: "А кто такой этот Гольцер?" И хотя малоподвижное лицо Андрея ничего не выражало, Струнов угадал этот бессловесный вопрос и продолжал:

— Тебя интересует Гольцер. Вообще это личность для меня пока что неясная. Своего рода айсберг. Мы знаем его, так сказать, открытую, надводную часть. Она не очень обаятельна, по-моему, даже неприятная. Сын профессора-юриста. Имеет дачу и квартиру в Москве. Подвизается возле журнала «Новости». Квартиру свою и дачу превратил в место любовных свиданий, где Марат Инофатьев — самый почетный гость. Предлагал нам, уголовному розыску, свои услуги в слежке за ним.

— Он мог предлагать свои услуги по совету самого же Марата, — заметил Ясенев. — Своего человека подставлял.

— Едва ли, Марат слишком самонадеян и, как все самонадеянные, довольно беспечен. Что можно о нем еще сказать? Член Союза писателей.

— Какие книги он написал? — полюбопытствовал Ясенев.

— Никаких. Я проверял в каталоге Ленинской библиотеки. Книг у него никаких.

Струнов смотрел на вещи просто, трезво оценивая события и факты, излагая их без эмоций и внешних эффектов. Ясенев слушал почтительно, чувствуя тяжесть его слов: неясная тревога мутила его душу. Неожиданно, словно что-то взвесив, Ясенев проговорил:

— Выходит, что уже около трех лет они ходят в женихах и невестах. Почему не женятся?

— Жених не торопится.

— А невеста?

— Как будто в последнее время даже предъявляет ультиматум.

— Она его любит?

— Едва ли. Она, по-моему, рассчитывает на его миллион. Впрочем, они друг друга стоят.

— Миллион?! Не может быть. В новых? Невероятно!

— Без малого. В старых. А что ты удивляешься? — Струнов устало мотнул головой, уставился в лежащий перед ним лист бумаги. Сказал своим обычным, вяловато-бесстрастным тоном: — Значит, мы с тобой так и не ответили на вопрос — почему Шахмагонова ушла из клиники. Нам известно, что именно Гольцер посоветовал ей пока что не поступать на работу. Она согласилась. Что за этим кроется? Не поладила с Шустовым — что ж, Семенов мог перевести ее в другое отделение и оставить в клинике. К ней главврач относится доброжелательно. Но такого не случилось. Дина бежала из клиники. Неплохо бы знать почему.

Все рассуждения Струнова вертелись вокруг одного вопроса, как будто ответ на него может сразу решить трудную задачу со многими неизвестными. И хотя Ясенев улавливал ход мыслей своего коллеги, все же он не считал, что знание подлинной причины ухода из клиники Дины Шахмагоновой и есть ключ к тому секретному замку, над которым Струнов ломает голову.

— Ну хорошо, — вдруг оживился Ясенев. — Допустим такой вариант: экспертиза установит, что рецепт на получение морфия, отобранный у Суровцевой, подписал не Шустов, что это подделка. Я лично убежден, что так оно и будет. Тогда естественно возникает вопрос: кто подделал подпись?

— И почему именно Шустова, а не Семенова? — оживленно подхватил Струнов.

— Да, это очень важно, — согласился Ясенев.

— Если твое предположение станет фактом, то на следующие два вопроса у меня уже сейчас готов ответ.

— Дина?

— Да. — без колебаний ответил Струнов. Он порывисто шагал по кабинету, шевеля губами, и Ясенев впервые обратил внимание, что нижняя губа его толще верхней.

Теперь им обоим нетерпелось получить заключение экспертизы. Ясенев, взглянув на часы, сказал:

— Звони Шустову, он уже, наверно, дома. Пусть для тебя напишет краткое объяснение, а я сегодня же подъеду к нему и заберу.

Шустов был дома, только что пришел с работы. Звонку Струнова и его просьбе он нисколько не удивился. Он уже давно перестал удивляться чему бы то ни было. Даже ничего не спросил, сказал только по-военному:

— Есть. Сейчас напишу. Жду Андрея Платоновича.

Простившись со Струновым, Ясенев зашел к себе в кабинет, позвонил домой, предупредил Ирину, что и сегодня придет поздно, что в десять часов условился с Шустовым подъехать к нему домой. И, конечно же, Ирина спросила зачем и предложила составить ему компанию, поскольку сегодня на работе был суматошный день, она чертовски устала и ей непременно нужна такая проминка. О цели своего визита к Шустову Андрей ответил неопределенно: "Нужно по служебному делу". Ей же он ехать не советовал и ревниво выразил свое удивление таким странным ее желанием. Пожалуй, с того первомайского вечера душа его томилась предчувствиями чего-то совсем неожиданного, надвигающегося неотвратимо на их семью, и он, застигнутый врасплох, не знал, что можно и нужно предпринять, и потому ничего не предпринимал, успокаивал себя, что никакой, собственно, опасности нет, все это лишь плод его подозрительности и ревнивой фантазии. Откровенный и прямой, он ни в чем дурном не хотел заподозрить Ирину и всегда с радостью, переходящей в нежное обожание, платил доверием за доверие.

Телефонный звонок спугнул невеселые мысли Ясенева. Звонил Гогатишвили. Ему удалось "кое-что установить", как скромно выразился сам Георгий Багратович. Оказывается, в свое время на квартире у «цветочницы» неоднократно останавливался Апресян. Хозяйка своеобразной «гостиной» знала или, во всяком случае, догадывалась, кому она предоставляет убежище, и требовала соответствующей платы за услугу. Гость, по его же словам, но мелочился, но и алчность людей, подобных «цветочнице», не знает границ. Словом, как говорится, она, "не будь дурой", прихватила у постояльца из его чемоданов часть запретного товара. Апресян обнаружил «утечку» гашиша, легко догадался, чьих это рук дело, попробовал было шуметь и даже угрожал заявить "куда следует", на что «цветочница» дерзко, с откровенно вызывающей иронией расхохоталась. Так закончилось непродолжительное знакомство Апресяна с «цветочницей». Отсюда Гогатишвили делал вывод: вполне вероятно, что она все еще торгует ворованным товаром.